• Смерть богов. Юлиан Отступник (1895)
• Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи (1900)
• Петр и Алексей (1905)
• Павел первый (1906)
• Александр первый (1913)
• 14 декабря (Николай первый) (1918)
• Грядущий хам (1906)
• Иисус неизвестный (1932)

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

14 декабря. Николай первый - Мережковский Д.С.

Царство Зверя

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Всех осужденных по делу Четырнадцатого, - их было 116 человек, кроме пяти приговоренных к смертной казни, - выводили на экзекуцию - "шельмование". Собрали на площади перед Монетным двором, построили отделениями по роду службы и вывели через Петровские ворота из крепости на гласис Кронверкской куртины, большое поле-пустырь; здесь когда-то была свалка нечистот и теперь еще валялись кучи мусора.

Войска гвардейского корпуса и артиллерия с заряженными пушками окружили осужденных полукольцом. Глухо, в тумане, били барабаны, не нарушая предрассветной тишины. У каждого отделения пылал костер и стоял палач. Прочли сентенцию и начали производить шельмование.

Осужденным велели стать на колени. Палачи сдирали мундиры, погоны, эполеты, ордена и бросали в огонь. Над головами ломали шпаги. Подпилили их заранее, чтобы легче переламывать; но иные были плохо подпилены, и осужденные от ударов падали. Так упал Голицын, когда палач ударил его по голове камер-юнкерскою шпагою.

- Если ты еще раз ударишь так, то убьешь меня до смерти, - сказал он палачу, вставая.

Потом надели на них полосатые больничные халаты. Разбирать их было некогда: одному на маленький рост достался длинный, и он путался в полах; другому на большой - короткий; толстому - узкий, так что он едва его напяливал. Нарядили шутами. Наконец повели назад в крепость.

Проходя мимо Кронверкского вала, они шептались, глядя на два столба с перекладиной:

- Что это?

- Будто не знаете?

- Да уж очень на н е е не похоже.

- А вы ее видели?

- Нет, не видал.

- Никто не видел: это за нашу память - первая.

- Первая, да, чай, не последняя.

- Штука нехитрая, а у нас и того не сумели: немец построил.

- Из русских и палача не нашли: латыша какого-то аль чухну выписали.

- Да и то, говорят, плохонький: пожалуй, не справится.

- Кутузов научит: он мастер - на царских шеях выучен! Смеялись: так иногда люди смеются от ужаса.

- И чего копаются? В два часа назначено, а теперь уж пятый.

- В Адмиралтействе строили; на шести возах везли; пять прибыло, а шестой, главный, с перекладиной, где-то застрял. Новую делали, вот и замешкались.

- Ничего не будет. Только пугают. "Конфирмация - декорация".

Прискачет гонец с царскою милостью.

- Вон, вон, кто-то скачет, видите?

- Генерал Чернышев.

- Ну, все равно, будет гонец.

И опять на н е е оглядывались.

- На качели похожа.

- Покачайтесь-ка!

- Нет, не качели, а весы, - сказал Голицын. Никто не понял, а он подумал: "На этих весах Россия будет взвешена".

К столбам на валу подскакали два генерала, Чернышев и Кутузов.

Спорили о толщине веревок.

- Тонки, - говорил Чернышев.

- Нет, не тонки. На тонких петля туже затянется, - возражал Кутузов.

- А если не выдержат?

- Помилуйте, мешки с песком бросали, - восемь пуд выдерживают.

- Сами делать пробу изволили?

- Сам.

- Ну, так вашему превосходительству лучше знать, - усмехнулся Чернышев язвительно, а Кутузов побагровел - понял: царя удавить сумел, сумеет - и цареубийц.

- Эй, ты, не забыл сала? - крикнул палачу.

- Минэ-ванэ, минэ-ванэ... - залепетал чухонец, указывая на плошку с салом.

- Да он и по-русски не говорит, - сказал Чернышев и посмотрел на палача в лорнет.

Это был человек лет сорока, белобрысый и курносый, немного напоминавший императора Павла I. Вид имел удивленный и растерянный, как спросонок.

- Ишь, разиня, все из рук валится. Смотрите, беды наделает. И где вы такого дурака нашли?

- А вы что же не нашли умного? - огрызнулся Кутузов и отъехал в сторону.

В эту минуту пятеро осужденных выходили из ворот крепости. В воротах была калитка с высоким порогом. Они с трудом подымали отягченные цепями ноги, чтобы переступить порог. Пестель был так слаб, что его должны были приподнять конвойные.

Когда взошли на вал и проходили мимо виселицы, он взглянул на нее и сказал:

- C'est trop*. Могли бы и расстрелять.

_______________

* Это слишком (фр.).

До последней минуты не знал, что будут вешать.

С вала увидели небольшую кучку народа на Троицкой площади. В городе никто не знал, где будут казнить: одни говорили - на Волковом поле, другие - на Сенатской площади. Народ смотрел молча, с удивлением: отвык от смертной казни. Иные жалели, вздыхали, крестились. Но почти никто не знал, кого и за что казнят: думали - разбойников или фальшивомонетчиков.

- II n'est pas bien nombreux, notre publique*, - усмехнулся Пестель.

_______________

* Не очень-то много у нас публики (фр.).

Опять, в последнюю минуту, что-то было не готово, и Чернышев с Кутузовым заспорили, едва не поругались.

Осужденных посадили на траву. Сели в том же порядке, как шли: Рылеев рядом с Пестелем, Муравьев - с Бестужевым, а Каховский - в стороне, один.

Рылеев, не глядя на Каховского, чувствовал, что тот смотрит на него своим каменным взглядом: казалось, что, если бы только остались на минуту одни, бросился бы на него и задушил бы. Тяжесть давила Рылеева: точно каменные глыбы наваливались, - и он уже не отшвыривал их, как человек на маленькой планете - легкие мячики: глыбы тяжелели, тяжелели неимоверною тяжестью.

- Странная шапка. Должно быть, не русский? - указал Пестель на кожаный треух палача.

- Да, верно, чухонец, - ответил Рылеев.

- А рубаха красная. C'est le gout national*, палачей одевают в красное, - продолжал Пестель и, помолчав, указал на второго палача, подручного: - А этот маленький похож на обезьяну.

_______________

* Таков национальный вкус (фр.).

- На Николая Ивановича Греча, - усмехнулся Рылеев.

- Какой Греч?

- Сочинитель.

- Ах, да, Греч и Булгарин.

Пестель опять помолчал, зевнул и прибавил:

- Чернышев не нарумянен.

- Слишком рано: не успел нарядиться, - объяснил Рылеев.

- А костры зачем?

- Шельмовали и мундиры жгли.

- Смотрите, музыканты, - указал Пестель на стоявших за виселицей, перед эскадроном лейб-гвардии Павловского гренадерского полка, музыкантов. - Под музыку вешать будут, что ли?

- Должно быть.

Так все время болтали о пустяках. Раз только Рылеев спросил о "Русской Правде", но Пестель ничего не ответил и махнул рукой.

Бестужев, маленький, худенький, рыженький, взъерошенный, с детским веснушчатым личиком, с не испуганными, а только удивленными глазами, похож был на маленького мальчика, которого сейчас будут наказывать, а может быть, и простят. Скоро-скоро дышал, как будто всходил на гору: иногда вздрагивал, всхлипывал, как давеча, во сне; казалось, вот-вот расплачется или опять закричит не своим голосом: "Ой-ой-ой! Что это? Что это? Что это?" Но взглядывал на Муравьева и затихал, только спрашивал молча глазами: "Когда же гонец?" - "Сейчас", - отвечал ему Муравьев также молча и гладил по голове, улыбался.

Подошел отец Петр с крестом. Осужденные встали.

- Сейчас? - спросил Пестель.

- Нет, скажут, - ответил Рылеев.

Бестужев взглянул на отца Петра, как будто и его хотел спросить: "Когда же гонец?" Но отец Петр отвернулся от него с видом почти таким же потерянным, как у самого Бестужева. Вынул платок и вытер пот с лица.

- Платок не забудете? - напомнил ему Рылеев давешнюю просьбу о платке государевом.

- Не забуду, не забуду, Кондратий Федорович, будьте покойны... Ну, что ж они... Господи! - заторопился отец Петр, оглянулся: может быть, все еще ждал гонца или думал: "Уж скорее бы!" - и подошел к обер-полицеймейстеру Чихачеву, который, стоя у виселицы, распоряжался последними приготовлениями. Пошептались, и отец Петр вернулся к осужденным.

- Ну, друзья мои... - поднял крест, хотел что-то сказать и не мог.

- Как разбойников провожаете, отец Петр, - сказал за него Муравьев.

- Да, да, как разбойников, - пролепетал Мысловский; потом вдруг заглянул прямо в глаза Муравьеву и воскликнул торжественно: - "Аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раю!"* _______________

* Слова Христа, обращенные к одному из распятых вместе с Ним разбойников (Евангелие от Луки. XXIII, 43).

Муравьев стал на колени, перекрестился и сказал:

- Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию! Наклонился, поцеловал землю и потом - крест.

Бестужев подражал всем его движениям, как тень, но, видимо, уже не сознавал, что делает.

Пестель подошел ко кресту и сказал:

- Я, хоть и не православный, но прошу вас, отец Петр, благословите и меня на дальний путь.

Тоже стал на колени; тяжело-тяжело, как во сне, поднял руку, перекрестился и поцеловал крест.

За ним - Рылеев, продолжая чувствовать на себе каменно-давящий взгляд Каховского.

Каховский все еще стоял в стороне и не подходил к отцу Петру. Тот сам подошел. Каховский опустился на колени медленно, как будто нехотя, так же медленно перекрестился и поцеловал крест. Потом вдруг вскочил, обнял отца Петра и стиснул ему шею руками так, что, казалось, задушит.

Выпустив его из объятий, взглянул на Рылеева. Глаза их встретились.

"Не поймет", - подумал Рылеев, и страшная тяжесть почти раздавила его. Но в каменном лице Каховского что-то дрогнуло. Он бросился к Рылееву и обнял его с рыданием.

- Кондрат... брат... Кондрат... Я тебя... Прости, Кондрат... Вместе? Вместе? - лепетал сквозь слезы.

- Петя, голубчик... Я же знал... Вместе! Вместе! - ответил Рылеев, тоже рыдая.

Подошел обер-полицеймейстер Чихачев и прочел сентенцию. Она кончалась так:

- "Сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить".

На осужденных надели длинные, от шеи до пят, белые рубахи-саваны и завязали их ремнями вверху, под шеями, в середине, пониже локтей, и внизу, у щиколок, так что тела их были спеленуты. На головы надели белые колпаки, а на шеи - четырехугольные черные кожи; на каждой написано было мелом имя преступника и слово: "Цареубийца". Имена Рылеева и Каховского перепутали.

Чихачев заметил ошибку и велел переменить кожи. Это была для всех страшная шутка, а для них самих - нежная ласка смерти.

Кутузов подал знак. Заиграла музыка. Осужденных повели. Виселица стояла на помосте; на него надо было всходить по деревянному откосу, очень отлогому. Всходили медленно, потому что скованными и связанными ногами могли делать только самые маленькие шаги. Конвойные поддерживали и подталкивали их сзади.

В это время палачи намазывали веревки салом. Старый унтер, гренадер, стоявший с краю шеренги, у виселицы, поглядывал на палачей и хмурился.

Знал, как вешают людей: во время походов суворовских, в царстве Польском, жидков-шпионов перевешал с дюжину. Видел, что веревки смокли от ночной росы: сало не пристанет - туги будут, петля слабо затянется и может соскользнуть.

Осужденные взошли на помост и стали в ряд, лицом к Троицкой площади.

Стояли в таком порядке, справа налево: Пестель, Рылеев, Муравьев, Бестужев, Каховский.

Палач надевал петли. В эту минуту лица всех осужденных были одинаковы: спокойны и как будто задумчивы.

Когда уже петля была на шее Пестеля, в сонном лице его промелькнула мысль. Если бы можно было выразить ее словами, он думал так: "За ничто умираю или за что-то? Узнаю сейчас".

Колпаки опускали на лица.

- Господи, к чему это? - сказал Рылеев. Ему казалось, что не только от пальцев, но и от желтого, обтянутого лоснящейся кожей, лица чухонца пахнет салом. Страшная тяжесть опять навалилась. Но Каховский улыбнулся ему - и эту последнюю тяжесть он отшвырнул, как легкий мячик.

Улыбнулся и Муравьев Бестужеву: "Будет гонец?" - "Будет".

Палачи сбежали с помоста.

- Готово? - крикнул Кутузов.

- Готово! - ответил подручный.

Чухонец изо всей силы дернул за железное кольцо в круглом отверстии, сбоку эшафота. Доска из-под ног осужденных, как дверца люка, опустилась, и тела повисли.

"У-х!" - глухим гулом прогудело от кучки народа на Троицкой площади до войска, окружавшего виселицу: вся толпа, как земля от свалившейся тяжести, ухнула. Не сразу поняли: было пятеро, осталось двое - где же трое?

- Э, черт! Что такое? Что такое? - закричал Кутузов с лицом перекошенным, пришпорил лошадь и подскакал.

Отец Петр выронил крест, взбежал на помост и заглянул сначала в дыру, а потом - на три болтавшихся петли. Понял: сорвались.

Унтер был прав: на смокших веревках петли не затянулись как следует и соскользнули с шей. Повисли двое - Пестель и Бестужев, а трое - Каховский, Рылеев и Муравьев - сорвались.

Там, в черной дыре, копошились, страшные, белые, в белых саванах.

Колпаки упали с лиц. Лицо Рылеева было окровавлено. Каховский стонал от боли. Но взглянул на Рылеева - и опять, как давеча, улыбнулись друг другу: "Вместе?" - "Вместе".

Муравьев был почти в обмороке, но как глубокоспящий просыпается с неимоверным усилием, так он очнулся, открыл глаза и взглянул вверх; увидел, что Бестужев висит: узнал его по маленькому росту. "Ну, слава Богу, - подумал, - иной гонец иного Царя уже возвестил ему жизнь!" А что сам будет сейчас умирать не второю, а третьей смертью - не подумал. Опять закрыл глаза и успокоился с последнею мыслью: "Ипполит... маменька..." Музыка затихла. В тишине, из кучки народа на Троицкой площади, послышался вопль, визг: там женщина билась в припадке. И опять, как давеча, по всей толпе, от площади до виселицы, прошло глухим гулом содрогание ужаса. Казалось, еще минута - и люди не вынесут: бросятся, убьют палачей и сметут виселицу.

- Вешать! Вешать! Вешать скорей! - кричал Кутузов. - Эй, музыка! Снова заиграла музыка. Трех упавших вытащили из дыры. Взойти на помост они уже не могли: взнесли на руках. Опустившуюся доску подняли.

Пестель достал до нее носками и ожил: по замершему телу пробежала новая судорога. Бестужев не достал благодаря малому росту: он один от второй смерти избавился.

Опять накинули петли и опустили доску. На этот раз все повисли как следует.

Был час шестой. Солнце всходило в тумане, так же как все эти дни, тускло-красное. Прямо против солнца, между двумя черными столбами, на пяти веревках висели пять неподвижно вытянутых тел, длинных-длинных, белых, спеленутых. И солнце, тускло-кровавое, не запятнало кровью белых саванов.