Важнейшие произведения

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

14 декабря. Николай первый - Мережковский Д.С.

Царство Зверя

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Князь Евгений Петрович Оболенский, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, старший адъютант командующего гвардейской пехотой, генерал-адъютанта Бистрома, был одним из главных учредителей Северного тайного общества.

В Москве, под Новинским, в приходе Покрова, в старинном, как бы деревенском, помещичьем доме, с флигелями и службами, среди густого, дремучего сада, жила семья Оболенских, без вельможных затей, просто и весело. Старый князь Петр Николаевич, рано овдовев, вел в миру иноческую жизнь, в посте и молитве. По наружности казался печальным и суровым. Но недаром маленькие внучки любили его без памяти и за легкие, как пух, седые волосы прозвали "Одуванчиком" таким он и был - весь легкий, светлый и нежный - с детьми сам как дитя.

Князь Евгений был первенец от второго брака князя Петра Николаевича Оболенского на Анне Евгеньевне Кашкиной, дочери генерал-аншефа, Тульского наместника при императрице Екатерине II. После смерти княгини Анны родная сестра ее Александра Евгеньевна, фрейлина императрицы Марии Федоровны, заменила детям покойную мать.

Когда молодой Оболенский поступил в гвардейский Павловский полк и переехал на житье в Петербург, тетка его, Анна Гавриловна Кашкина, поручила ему, как старшему, надзор за своим единственным сыном Сережею, совсем еще молоденьким мальчиком, шалуном и повесою, служившим в том же полку. Язычок у Сережи был острый, как бритва. Однажды пошутил он над полковым товарищем, поручиком Свиньиным, и тот вызвал его на дуэль.

Оболенский, узнав об этом, поехал к обиженному и объявил, что дуэли не бывать, Сергей - мальчишка, на которого сердиться не стоит, а уж если Свиньин хочет непременно драться, то пусть дерется с ним, с Оболенским Свиньин принял вызов, дрался и был убит.

Человек добрый, неспособный мухи обидеть - нравом весь в отца, в Одуванчика, - князь Евгений был так потрясен этим убийством, что заболел; но виноватым себя не считал и никаких угрызений совести не чувствовал: думал, что убийство на дуэли не преступление, а несчастие, к тому же дрался не за себя, а за брата, единственного сына матери, почти ребенка, которого нельзя было спасти иначе. Мысли эти так успокоили его, что когда он выздоровел и вернулся к прежней рассеянной жизни, то забыл обо всем. Но вспомнил. Опять забыл, опять вспомнил - и так много раз, пока, наконец, не почувствовал, что ни когда не забудет, и чем дальше, тем воспоминание живее, острее, невыносимее. И хуже всего было то, что он сам не понимал, что с ним, продолжал считать себя невиновным, а между тем мучился так, что бывали минуты, когда ему казалось, что он сойдет с ума или наложит на себя руки.

В одну из таких минут начал молиться, почти бессознательно, повторяя слова детских молитв - "Отче наш", "Богородицу" - и стало легче. С тех пор часто молился и мало-помалу оживал, как человек полузадохшийся, который начинает дышать.

Наконец, понял, что ему становится легче только тогда, когда он перестает себя извинять, принимает всю тяжесть вины и считает себя самым обыкновенным убийцею, нисколько не лучше, а может быть, хуже тех, что режут людей на больших дорогах; понял, что нельзя оправдать, а можно только искупить вину. Но еще не знал - как. Думал бросить все и уйти в монастырь, но чувствовал, что этого мало: легче уйти, чем остаться в миру.

Надо было деваться куда-нибудь, и он поступил сначала в ложу Каменщиков*, а оттуда - в Северное тайное общество. И скоро почувствовал, что здесь найдет то, чего искал, - свой искупительный подвиг.

_______________

* То есть в масонскую ложу (фр. macon - каменщик).

Внутренне изменился до неузнаваемости, а наружно оставался тем же блестящим гвардейским поручиком с довольно приятным, но обыкновенным лицом, здоровым, гладким, белым и румяным, круглым, безусым и безбородым; моложе своих лет - ему было двадцать девять.

По приезде Голицына из Василькова Оболенский часто видался с ним и с жадностью слушал рассказы его о Южном обществе, о Славянах, о Сергее Муравьеве и его "Катехизисе". Главную мысль Муравьева о свободе с Богом он сразу понял.

Утром 13 декабря от Рылеева Оболенский с Голицыным пошли к Трубецкому.

На Английскую набережную, где жил Трубецкой, можно было пройти от Синего моста прямо по Вознесенскому. Но после душной рылеевской комнаты им захотелось подышать свежим воздухом, и, решив сделать крюк, пошли по набережной Мойки, к Поцелуеву мосту, чтобы, завернув направо за угол Морских казарм, выйти на Галерную.

В середине города было еще мало снега, но здесь - на пустынной Мойке - все уже бело, тихо, сонно и мягко. Между белым пуховиком земли и серым пологом неба желтенькие низенькие домики спали непробудным сном. И в этой уютной, как будто деревенской, тихости, серости, сонности казался невозможным завтрашний бунт, как в зимнем небе - молния.

Прохожих ни души: можно было говорить, как у себя в комнате.

- Трубецкой знает, что завтра? - спросил Голицын.

- Нет Мы ему скажем.

- А правда, говорят, будто он охладел к Обществу?

- Может быть, и правда.

- Трусит, что ли?

- Не думаю. На Шевардинском редуте, под ядрами, четырнадцать часов простоял так спокойно, как будто играл в шахматы. Но храбрость солдата - не храбрость заговорщика. Под Люценом, когда французы из сорока орудий громили нашу гвардию, Трубецкой вздумал пошутить над поручиком фон Боком; подошел к нему сзади и бросил ком земли, а тот свалился без чувств. Так и сам он, может быть, завтра свалится. Для такого дела, как наше, нет человека менее пригодного. Нерешителен и вежлив вежлив до сумасшествия.

Себя и других готов погубить, только бы не сделать какого невежества. И революции хочет вежливой - революции на розовой воде. Это одно; а другое - слишком благополучен: молод, богат, знатен, женат на прелестной женщине.

Евангельский юноша, который отошел с печалью от Господа, потому что у него было большое имение...

- В такую минуту отойти - подлость! - воскликнул Голицын.

Оболенский посмотрел на него немного исподлобья, пристальным взором умных и добрых глаз, слегка прищуренных, как будто улыбающихся, а на самом деле без всякой улыбки, серьезных, даже печальных.

- Нет, тут не подлость.

- А что же?

- Да вот, пожалуй, то самое, о чем говорил давеча Рылеев, не делатели, а умозрители. "Планщики", теорики, лунатики. Ходим по крыше, по самому краю, а назови любого по имени - упадет и разобьется оземь. Все наше восстание - Мария без Марфы*, душа без тела. И не мы одни - все русские люди такие же: чудесные люди в мыслях, а в деле - квашни, размазни, точно без костей мягкие. Должно быть, от рабства. Слишком долго были рабами.

_______________

* Речь идет о сестрах Марии и Марфе, которых посетил Христос. Марфа заботилась об угощении, а Мария слушала Христа (Евангелие от Луки. X, 38 - 42).

- Послушайте, Оболенский, а ведь дело плохо. Завтра восстание, а диктатор наш думает, как бы изменить повежливей. И зачем такого выбрали? Чего смотрел Рылеев?

- Ну, где же Рылееву? Ведь он совсем людей не знает. И себя-то самого не знает. Видели, как мучается, а отчего - не знает.

- А вы знаете?

- Кажется, знаю.

- Отчего же?

- От крови, - произнес Оболенский тихо, слегка изменившимся голосом.

- От какой крови?

- Кровь надо пролить, убить, - продолжал он еще тише. - Все обдумал, решил, расчел, как по пальцам. Помните Пестелев счет, сколько будет жертв? Тогда Рылеев не захотел, ужаснулся, а теперь сам считает: одного государя убить мало - надо всех членов царской фамилии Убийство одного не только не будет полезно, но, напротив, пагубно для цели Общества: разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев царского дома и породит войну междоусобную. С истреблением же всех - все поневоле примирятся, и новое правление установится. Да, обдумал, решил, расчел, как по пальцам, а что-то мешает. И сам не знает что, оттого и мучается.

- А вы и это знаете?

- Знаю, - ответил Оболенский и замолчал. Голицын - тоже, и обоим стало вдруг неловко, как будто стыдно смотреть друг другу в глаза.

Какая-то тяжесть навалилась на них, и чем дольше молчание, тем больше тяжесть.

Завернули с Мойки на Крюков канал. Здесь было еще пустыннее, глуше, - только снег хрустел под ногами. Видели, что никого нет, но казалось, что кто-то за ними идет и подслушивает.

- Я знаю, что нельзя убить, - проговорил, наконец, Оболенский так странно-внезапно, что Голицын посмотрел на него с удивлением.

- Почему нельзя? Грех?

- Не грех, а просто нельзя, невозможно.

- Как невозможно? Убивают же люди друг друга.

- Убивают в безумии, в беспамятстве, нечаянно, а нарочно, в полном рассудке, нельзя. Решить: убью - и убить, этого человек не может.

- Ну, нет, может.

- Скажите пример.

- Да вот хоть война или смертная казнь.

- Это совсем другое. Казнит закон, а закон слеп, лица человека не видит - один закон для всех. И на войне тоже все убивают всех, а кто кого - неизвестно, лица не видно. А тут лицо, лицо - главное. Увидеть человека в лицо и убить - вот что невозможно. Не понимаете?

- Не понимаю, - вдруг почему-то рассердился Голицын. Вспомнил свое согласие с Пестелем - "всех до корня истребить", - и оно показалось ему легким по сравнению с этою тяжестью, которая теперь навалилась на них. - Вы как-то странно говорите, Оболенский, как будто что-то знаете, - заглянул ему прямо в лицо и увидел, что он покраснел густо-густо, до ушей, до корня волос; так краснеют маленькие дети, когда готовы расплакаться.

- Да, знаю, - проговорил Оболенский с усилием и вдруг начал бледнеть, бледнеть и побледнел, побелел как полотно. - А вы, может быть, не знаете, Голицын, что я человека убил, - прошептал почти беззвучным шепотом, и побелевшие губы улыбнулись так, что у Голицына сердце упало.

- Простите, Евгений Петрович, ради Бога! Вы меня не так поняли... Ну, какое же это убийство - на дуэли?

- Все равно какое. Убил - и знаю.

Опять оба замолчали, и тяжесть навалилась еще невыносимее.

- А у меня Трубецкой все из головы не выходит. Ведь этот, пожалуй, хуже Ростовцева, - хотел было Голицын переменить разговор, сбросить тяжесть, но вышло неестественно, и он сам это почувствовал. Опять рассердился. Жалел Оболенского, но чем сильнее жалел, тем больше сердился.

- А знаете что, Оболенский, - заговорил сухо, почти грубо, волков бояться, в лес не ходить: если нельзя убивать, так и бунтовать не надо.

- Нет, надо, - возразил Оболенский опять так же тихо, как давеча, по мере того как один горячился, другой утихал.

- Какой же бунт без крови? На розовой воде, по Трубецкому, что ли?

- Не бойтесь, Голицын, будет кровь. Нельзя убить нарочно, а ненарочных убийств всегда было сколько угодно, и у нас будут.

- А, вот что! Ну, кажется, я, наконец, начинаю понимать. Дураки убивать будут, а умные станут в сторонке, чтоб не запачкаться?

- Зачем вы так говорите? - взглянул на него Оболенский с укором. - Вы же знаете, что мы идем на муку крестную - вместе, все вместе. Больше этой муки нет на земле.

- Какая мука? Какая мука? Говорите прямо, надо убивать или не надо?

- Надо.

- И можно?

- Нет, нельзя.

- Нельзя и надо вместе?

- Да, вместе.

- Да ведь это значит рассудка лишиться? - остановился Голицын и затопал ногами в бешенстве. - Черт бы нас всех побрал! Что мы делаем! Что мы делаем! Рылеев мучается, Трубецкой изменяет, Ростовцев доносит, а мы с вами рассудка лишаемся. Квашни, размазни, точно без костей мягкие, русские люди, подлые, подлые! Святое дело в подлых руках!

- Ну, что ж, Голицын, какие есть, - улыбнулся Оболенский, и от этой улыбки лицо его вдруг изменилось, просветлело неузнаваемо. - А все-таки надо, все-таки надо начать. Пусть мягкие - окрепнем; пусть подлые - очистимся. И пусть ничего не сделаем - другие сделают. "Да будет один царь на земле и на небе - Иисус Христос", - это вся Россия когда-нибудь скажет - и сделает. Господь не покинет России. Только бы с Ним, только бы с Ним - и такая будет революция, какой мир не видал!

<<Предыдущая глава

Оглавление

14 декабря (Николай первый). Читать далее>>