• Смерть богов. Юлиан Отступник (1895)
• Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи (1900)
• Петр и Алексей (1905)
• Павел первый (1906)
• Александр первый (1913)
• 14 декабря (Николай первый) (1918)
• Грядущий хам (1906)
• Иисус неизвестный (1932)

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

Александр первый - Мережковский Д.С.

Царство Зверя

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

- Будет вам шиш под нос!- воскликнул о. протопоп, накладывая себе на тарелку кусок кулебяки с вязигою.
- Не слушайте его, господа: он всегда, как лишнее выпьет, в меланхолии бывает,- возразил полицеймейстер, отставной гусар Абсентов.
- Врешь, - продолжал о. протопоп,- меланхолии я не подвержен, а от водки пророческий дух в себе имею и все могу предсказывать. Вот помяните слово мое: будет вам шиш под нос!
- Заладила сорока Якова... что это, право, отец Алексей? Даже обидно: мы самого лучшего надеемся, а вы нам шиш под нос,- вступился хозяин, городничий Дунаев.
Жена его была именинница. На именинную кулебяку собрались таганрогские чиновники и толковали о предстоящих наградах по случаю приезда государева.
- За здравие его императорского величества!- провозгласил хозяин, вставая, торжественно.
- Ура! Ура!
Пили сантуринское, пили цимлянское и так нагрузились, что городничий затянул было свою любимую песенку:

Тщетны Россам все препоны,
Храбрость есть побед залог...

и свел нечаянно на "барыню-сударыню". Тут гости окружили хозяина, подняли его на руки и стали качать. А о. протопоп, несмотря на почтенную наружность и белую бороду, собрался плясать, уже поднял рясу, но споткнулся, упал на колени к полицеймейстеру и стал целовать его с нежностью.
- Васенька, а Васенька, почему тебя Абсентовым звать? Absens по-латыни речется отсутствующий: у нас-де в городе столь нарочитый порядок, что полицеймейстер якобы отсутствующий, так что ли, а?..
Но язык у него заплелся; он обвел всех мутным взором и воскликнул опять с таким зловещим видом, что стало жутко:
- А все-таки будет вам шиш под нос!
"Почтеннейший братец,- писал в эти дни председатель таганрогского коммерческого суда Федор Романович Мартос,- государь изволил к нам пожаловать 13 числа сего сентября. Редкий день проходит, чтобы не было приказания быть в башмаках и под пудрою, от чего я так устал, что едва держусь на ногах. Говорят, его величеству в Таганроге все очень нравится, и он располагает пробыть здесь всю зиму, а может быть, и долее. Учреждена экстра-почта; фонари поставлены по Московской и Греческой, 63 фонаря - настоящая иллюминация. Вчерашнего дня приехал генерал Клейнмихель, а скоро будет и граф Аракчеев. Что из всего этого выйдет, единому Богу известно. Однако столь неожиданное посещение высоких особ всех нас куражит".
Мартосов дом был окнами в окна с домом бывшего городничего Папкова, на Московской улице, рядом с Крепостною площадью, где жил государь. Хотя Федор Романович запретил домашним выглядывать в окна, но Ульяна Андреевна, госпожа Мартосова, была так любопытна, что не могла утерпеть, взбиралась на чердак, к слуховому окну, и поглядывала в подзорную трубку. По случаю теплой погоды окна дворца открыты были настежь, и можно было видеть, что делается там. Государь хлопотал, устраивая императрицыны комнаты. Сам откупоривал ящики с посудою, вынимал фарфор и хрусталь из соломы, чтобы не разбилось что, не попортилось; расставлял мебель: велит поставить и отойдет, посмотрит, хорошо ли, уютно ли; сам гвозди вбивал для зеркал и картин, шторы навешивал.
- Взлезет, бывало, на лесенку, гвозди держит в зубках, да молоточком в стену тук-тук, как простой обойщик,- рассказывала впоследствии Ульяна Андреевна,- и такое у него личико доброе, такое ласковое, что я без слез глядеть не могла. Сущий ангел!
- Мы его иначе не называли, как ангелом,- вспоминали другие таганрогские жители:- аккуратно, от семи до девяти утра, ходил пешком по городу, в лейб-гусарском сюртуке, гусарских сапогах и походной фуражке, а в первом часу изволил ездить верхом в кавалергардском мундире и шляпе с плюмажем, и редко прогулка сия не была ознаменована какою-нибудь помощью бедному семейству, им самим отысканному, или каким-нибудь иным благодеянием; только о том и думал, как бы сделать добро кому, обласкать да обрадовать.
Вспоминали о том, как во время этих прогулок государь любил вступать в беседу с простыми людьми - солдатами, матросами, крестьянами и даже с теми нищими странниками, что ходят по большим дорогам, на построение церквей собирают. Особенно один из них понравился ему, и он долго с ним наедине беседовал; бродяга бездомный, беспаспортный, родства не помнящий, по имени Федор Кузьмич.
Таганрог - уездный город на берегу Азовского моря; на западе - Миусский лиман, на востоке - Донецкое гирло. Город - на мысу, с трех сторон - море, и в конце почти каждой улицы оно голубеет, зеленеет, как стекло бутылки, мутно-пыльное.
Невеселый городишка: пустыри-площади, товарные склады, пакгаузы и рассыпанные, как шашечки, низенькие, точно приплюснутые, домики с облупленною штукатуркою и вечно закрытыми ставнями; а кругом степь - тридцать лет скачи, ни куда не доскачешь.
Но государю все это нравилось, как в том счастливом сне, который снился ему в начале путешествия: та же осень весенняя; та же комета, его неразлучная спутница, сиявшая каждую ночь здесь, на ясном небе юга, еще лучезарнее; и в ее падении стремительном - тот же зов таинственный, надежда бесконечная.
23 сентября он выехал встречать императрицу Елизавету Алексеевну на первую от Таганрога почтовую, станцию - Коровий Брод, пересел к ней в дормез и прибыл в город в 7 часов вечера. Отслушав молебен в Греческой церкви, их величество отбыли во дворец.
Дворец - простенький, каменный, с желтым фасадом и зеленою крышею, одноэтажный, напоминавший подгородную усадьбу средней руки помещика. Из окон, выходящих на двор и садик, видно море, а из тех, что на улицу,- пустынная площадь и земляные валы старой Петровской крепости.
Дом разделялся на две половины большим сквозным залом - приемною или столовою. Направо - покои государевы, две комнатки; одна, побольше, угловая - кабинет-спальня; другая, маленькая, полукруглая, в одно окно,- уборная; за нею - темный коридор-закута для камердинера и лесенка вниз, в подвальную гардеробную. Налево - покои императрицы - восемь комнаток, тоже маленьких, но немного получше убранных. Везде потолки низенькие, небольшие окошечки и огромные печи изразцовые, как в домах купеческих.
- Вам нравится, Lise, в самом деле, нравится? - спрашивал государь, показывая комнаты.- Я ведь все это сам устраивал и так боялся, что вам не понравится...
- Как хорошо, Господи, как хорошо!- восхищалась она.- А эта спальня - точь в точь маменькина красная комната...
По каждой мелочи видела, как он заботился о ней: вот любимый диван ее из кабинета царскосельского; на стене старинные ландшафты родимых холмов Карлсруйских и Баденских,- она уже давно хотела их выписать; а на полочке - книги: мемуары Жанлис, Вальтер Скотт, Пушкин,- те самые, которые она собиралась читать.
- А вот и он, он! Где вы его отыскали? Я думала, совсем пропал,- засмеялась она и захлопала в ладоши, как маленькая девочка.
Это был пастушок фарфоровый - столовые часики незапамятно-давние, детские,- подарок матери; лет тридцать назад ручка у него сломалась; вот и теперь сломана, а часики все тикают да тикают.
- Как хорошо, Господи, как хорошо!- повторяла, опускаясь на диван и закрывая глаза с блаженной улыбкой.
К тишине прислушалась:
- А это что?
- Море: в гавани мелко, а дальше глубоко, и там настоящий прибой. Вот увидите, как хорошо спится под этот шум.
Он сидел рядом с нею и целовал ее руки.
- Ну, вот мы и вместе, мой друг, вместе одни, как я обещал вам, помните?
- Не говорите, не надо...
- Отчего не надо?
Не ответила, но он понял, что она еще боится, не верит счастью своему.
В ту ночь уснула так сладко, как не спала уже многие годы; только от тишины просыпалась - и засыпала опять еще слаще, убаюканная шумом волн, как колыбельною песенкой.
Так была больна при выезде из Царского, что доехать живой не надеялась, а тут, с первых же дней по приезде, стала вдруг оживать, расцветать, и доктора глазам своим не верили, глядя на это исцеление чудесное.
Несмотря на конец октября, погода стояла почти летняя: тихие, теплые дни, тихие, звездные ночи. Когда она вдыхала воздух, пахнущий морем и степью, каждое дыхание было радостью. Но не солнце, не воздух были главною причиной исцеления, а то, что он был с нею, и такой спокойный, счастливый, каким она уже давно его не видела.
Не отходил от нее; казалось, ни о чем не думал, кроме нее, как будто, после тридцати лет супружества, наступил для них медовый месяц. Ухаживал за нею, раз десять на дню спрашивал: "хорошо ли вам? не надо ли чего-нибудь еще?" Угадывал ее желания, прежде чем она успевала их высказать.
Гуляя с ним в городском саду, жалела, что моря не видно, а на следующее утро он привел ее на то же место и показал вид на море: ночью велел сделать дорожку. Другое место, за городом, близ карантина, тоже на берегу моря, понравилось ей, и он тотчас приказал поставить там скамейку, сам нарисовал план сада и выписал из Ропши ученого садовника.
Никогда никто из придворных не сопровождал их в этих уединенных прогулках, и если даже видел случайно издали, то спешил отвернуться, не кланяясь, чтобы не мешать "молодым супругам".
Однажды сидели они на той новой скамейке, близ карантина. Вечер был ясный. Солнце зашло, и в золотисто-розовом небе плыл, как тающая льдинка, тонкий серп Новорожденного месяца. Внизу шумел прибой; разбивались волны мутно-зеленые, и чайки носились над ними с жалобными криками. С обрыва вела тропинка к морю; иногда они спускались по ней и собирали на песке ракушки. Берег был высокий; море расстилалось бесконечное. Перед ними - море, за ними - степь, и между этими двумя пустынями, здесь, на краю света,- они как будто в целом мире одни.
- Как вам к лицу этот розовый жемчуг, Lise,- сказал государь.
На ней было ожерелье из розового жемчуга, давнишний подарок персидского шаха. Много лет не надевала его; для чего же надела теперь? Уж не для того ли, чтоб ему понравиться? Неужели поверила в медовый месяц, старая, больная, полумертвая? Подумала об этом и застыдилась, покраснела.
- Вечером розовый жемчуг еще розовее, прекраснее; он похож на вас,- сказал государь, посмотрев на нее с улыбкою; помолчал и прибавил:- А знаете, как называют нас господа свитские?
- Как?
- Молодыми супругами.
Ничего не ответила, покраснела еще больше: в самом деле, в бледно-розовеющем лице ее была последняя прелесть, подобная вечернему отливу розовой жемчужины.
- Видите, смеются над нами,- наконец проговорила она.- Это все вы: слишком балуете меня; берегитесь, избалуете так, что потом сами рады не будете...
- Когда потом?
- А вот, когда уедете.
- Не думайте об этом, Lise.
- Не могу не думать. Мне надо приготовиться заранее, как больные к операции готовятся... Я давно хотела спросить вас: когда едете?
- Не знаю. Говорю всем, к Новому году, а сам не верю. Кажется, никогда. Вот выйду в отставку, куплю тот уголок в Крыму, у моря, Ореанду, и поселимся там навсегда...
Посмотрела на него молча, и в широко раскрытых глазах ее засияла безумная радость, но тотчас потухла: знакомый страх - страх счастья напал на нее, подобно страху смертному. "Когда я счастлива, мне стыдно и страшно, как будто я взяла чужое, украла и знаю, что буду наказана",- вспомнилось ей то, что писала в дневнике своем.
- Не говорите, не надо, не надо!- сказала так же, как тогда, в первый день свиданья, и он так же спросил:
- Отчего не надо? Отчего вы боитесь, не верите, Lise? О, если бы я мог сказать! Да вот не могу... Надо было тридцать лет назад. А я только теперь... Но как же вы сами не видите? Не видите? Не понимаете?..
Молчала, а сердце падало от страха счастья - страха смертного.
Одной рукой он держал ее руку, другой обнимал ее стан:

Амуру вздумалось Психею,
Резвяся, поймать...

- О, Lise, Lise, как я был глуп всю жизнь! Точно спал и видел во сне, что люблю ее, но не знал, кто она... И вот только теперь узнал...

Здесь все - мечта и сон, но будет пробужденье;
Тебя узнал я здесь в прелестном сновиденьи,-
Узнаю наяву...

- Не надо, не надо,- закрыла лицо руками, заплакала; слезы лились, неудержимые, неутолимые, бесконечно-горькие, бесконечно-сладкие, слезы любви, которых за всю свою жизнь не успела выплакать.
Он опустился перед ней на колени, тоже заплакал и зашептал, как первое признание любви - шестнадцатилетний мальчик четырнадцатилетней девочке.
- Люблю, люблю!..
Повторял одно это слово и больше ничего не мог сказать. Она вдруг перестала плакать, наклонилась к нему, обняла голову его, и губы их слились в поцелуе. Никто не видел этого первого поцелуя любви, кроме степи, моря, неба и новорожденного месяца.
Не хотелось возвращаться в город; сели в коляску и поехали дальше за карантин.
Кругом была степь, поросшая пыльно-сизой полынью да сухим бурьяном; ни деревца, ни кустика; только вдали одинокая мельница махала крыльями, и дрофа длинноногая, четко чернея в ясном небе, на степном кургане, ходила взад и вперед, как солдат на часах. Изредка тянулся по пустынной дороге обоз чумаков с азовской таранью или крымскою солью; перекопские татары шли с караваном верблюдов, нагруженных арбузами; полудикий ногаец-пастух, верхом на лошадке невзнузданной, гнал отару овец; и высоко в небе кружил над ними степной орлан-белохвост с хищным клекотом. И опять ни души - пусто, мертво. Как верная сообщница, степь уединяла их, охраняла от суеты человеческой, в которой оба они погибали всю жизнь.
Наступали сумерки; поднялся холодный ветер с моря.
- Холодно, Lise? Говорил я, что надо взять шубу. Ну что, если простудитесь?
- Да нет же, нет, тепло. Видите, какие руки горячие? Тепло, хорошо, лучше не надо...
Он обнимал ее, кутал в шинель свою, и, чувствуя теплоту тела его, она прижималась к нему со стыдливой неловкостью. Да, хорошо, лучше не надо: долго бы, долго, вечно так!
- А что, мой друг, давно я вас хотел спросить,- начал он для себя самого неожиданно:- что вы думаете об Аракчееве?
- Об Аракчееве?- удивилась она и, по старой привычке, испугалась, насторожилась, ответила не прямо, а с невольною женскою хитростью.
- Вы же знаете, я плохой политик, ничего не понимаю в делах государственных...
Всегда боялась Аракчеева суеверным страхом. При покойном императоре Павле I, бывало, приходил он к ним в спальню, рано, когда они еще лежали в постели: батюшка требовал, чтобы наследник был на ногах до зари, а Сашеньке вставать не хотелось; тут же, в постели, принимал он рапорты и подписывал, а она закрывалась с головой одеялом, с таким чувством, что вот-вот Аракчеев залезет к ней в постель, как сороконожка огромная.
- Ну что же, Lise, не хотите сказать?
- Я его так мало знаю...
- Ну, а все-таки, как вам кажется, какой он человек, хороший или дурной?
- А вам очень нужно?
- Очень.
- Сейчас?
- Сейчас.
- Мне кажется... да нет, не могу. Помогите мне. Что именно вы хотите знать?
- Ну как вы думаете, он меня...
Почему-то язык не повернулся сказать "любит".
- Он мне предан?
- Предан? Да... Нет, не знаю... Мне кажется, он вас не любит, он никого любить не может...
- Значит, злой, фальшивый?
- Нет, не злой и не добрый, а никакой... ну, вот не умею сказать. Никакой... Пустой, ничтожный... Вы на меня сердиться не будете?
Взглянула на него: странная улыбка прошла по лицу его - и она поняла, что он не будет сердиться.
- Он, сам по себе, ничто,- продолжала уже смелее:- он ваша тень; куда вы, туда и он; что вы, то и он,- а его самого нет; кажется, что йн есть, а его нет... Ну, вот, видите, какие глупости...
- Нет, Lise, не глупости. Только не знаю, верно ли? Ведь быть чужою тенью тоже великая жертва...
Замолчал и подумал: "да, тень моя; взял на себя все мое дурное, темное, страшное. Когда солнце было высоко, тень лежала у ног моих, а когда солнце зашло, тень выросла"...
Недаром вспомнил об Аракчееве: много думал о нем в эти дни.
10 сентября в Грузине произошло убийство Настасьи Минкиной.
"Батюшка, ваше величество,- писал Аракчеев через два дня после убийства,- случившееся со мною несчастие, потерянием вернаго друга, жившаго у меня в доме 25 лет, здоровье и рассудок мой так расстроило и ослабило, что я одной смерти себе желаю, а потому и делами никакими не имею сил и соображения заниматься. Прощай, батюшка, вспомни бывшего тебе слугу! Друга моего зарезали ночью дворовые люди, и я не знаю еще, куда осиротевшую голову свою приклоню, но отсюда уеду".
Государь получил это письмо в Таганроге 22 сентября, накануне приезда императрицы, и ответил ему в тот же день:
"Любезный друг, несколько часов, как я получил письмо твое и печальное известие об ужасном происшествии, поразившем тебя. Сердце мое чувствует все то, что твое должно ощущать. Жаль мне свыше всякого изречения твоего чувствительного сердца. Но, друг мой, отчаяние есть грех перед Богом. Предайся слепо Его святой воле. Ты мне пишешь, что хочешь удалиться из Грузина, но не знаешь, куда ехать. Приезжай ко мне: у тебя нет друга, который бы тебя искреннее любил. Но заклинаю тебя всем, что есть святого, вспомни отечество, сколь служба твоя ему полезна и, могу сказать, необходима, а с отечеством и я неразлучен. Прощай, не покидай друга, верного тебе друга".
Отправив письмо, государь вызвал в Таганрог генерала Клейнмихеля, находившегося в то время в южных поселениях, и велел ему скакать в Грузине, разузнать обо всем и уговорить Аракчеева во что бы то ни стало приехать в Таганрог.
Что приедет - не сомневался, но, не получая ответа, написал другое письмо:
"Неужели тебе не придет на мысль то крайнее беспокойство, в котором я должен находиться о тебе в такую важную минуту твоей жизни? Грешно тебе забыть друга, любящего тебя столь искренно и так давно, и еще грешнее сомневаться в его участии. Убедительно тебя прошу, если сам не в силах, то прикажи меня подробно извещать на свой счет. Я в сильном беспокойстве".
Беспокойство было, но была и странная беспечность, безболезненность: так параличного в бесчувственное тело колют иголкою, а ему не больно, только жутко смотреть, как иголка в тело втыкается.
Наконец пришел ответ:
"Батюшка, ваше величество! После причастия св. Христовых Тайн сего числа, получил отцовское ваше письмо. Приношу за оное сыновнюю мою благодарность. Я, конечно, возлагаю мое упование на Бога, но силы мои меня оставляют: биение сердца, ежедневная лихорадка, и три недели не имею ни одной ночи покою, а единая тоска, уныние и отчаяние,- все оное привело меня в такую слабость, что я потерял совсем память и не помню того, что делаю и говорю: следовательно, какие со мною будут последствия, единому Богу известно. Ах, батюшка! если бы вы увидели меня в теперешнем моем положении, то вы бы не узнали вашего верного слугу. Вот положение человека в мире сем: единым моментом, во власти Божией, изменяется все человеческое положение!
О поездке моей к вам ничего не могу еще ныне сказать: благодарю и чувствую в полной мере ваши милости. Я прошу Бога не о себе, а о вашем здоровье, которое необходимо для отечества в нынешнее бурное время.
Описание о злодейском происшествии пришлю после, если силы мои укрепятся. Легко может быть сделано сие происшествие и от постороннего влияния, дабы сделать меня неспособным служить вам и исполнять свято вашу, батюшка, волю, а притом, по стечению обстоятельств, можно еще, кажется, заключить, что смертоубийца имел помышление и обо мне, но Богу угодно было, видно, за грехи мои оставить меня на мучение.
Обнимая заочно колени ваши и целуя руки, остаюсь несчастный, но верный ваш до конца жизни, слуга".
На следующий день после разговора с императрицей об Аракчееве, сидя у себя один в кабинете, государь перечел это письмо и задумался. Нет, не приедет. Сколько бы ни звал, ни умолял, ни унижался,- не приедет. Из двух друзей своих - его, государя, и Настасьи Минкиной,- сделал выбор окончательный. "Никого любить не может; не злой и не добрый, а никакой, пустой, ничтожный. Кажется, что он есть, но его нет"...
Так вот кого тридцать лет он считал своим другом единственным. Ну что же, больно? Нет, не больно, а только жутко смотреть, как иголка в бесчувственное тело втыкается. А что, если вдруг почувствует боль? Ведь близко к сердцу? Не слишком ли к сердцу близко?
Да, "время бурное" - это и он, Аракчеев, знает. А вон и Клейнмихель доносит: "Я обращаю особенное внимание на следствие, дабы открыть начальный след злодеяния, уверен будучи, что здесь кроется много важного. Вчерашний день получил я с почтою из Петербурга записку никем не подписанную, под заглавием: "О истинном и достоверном". Записка сия заключает в себе мнение благомыслящих людей о происшествии, в Грузине бывшем, и злодейский разговор подполковника Батенкова".
Батенков - один из них, членов Тайного Общества. "Это - они,- начинается!" - подумал государь при первом же известии об убийстве в Грузине.
Что начинается, знал и по другим доносам. Медлить нельзя: не сегодня-завтра вспыхнет бунт. Хотел уничтожить заговор; для этого и звал Аракчеева - и вот Аракчеев сам уничтожен.
Когда еще надеялся, что он приедет, начал писать для него записку о Тайном Обществе; теперь захотелось перечесть. Вынул ее из шкатулки и стал читать.
Был четвертый час пополудни, день солнечный, ясный. Вдруг потемнело, как будто наступили внезапные сумерки. Густой, черно-желтый туман шел с моря. Так темно стало в комнате, что нельзя было читать. Позвонил камердинера, велел подать свечи.
Не заметил, как туман рассеялся, опять стало светло, а свечи горели, ненужные.
Вошел камердинер Анисимов.
- Чего тебе, Егорыч?
- Не прикажете ли свечи убрать, ваше величество? Если кто со двора увидит, нехорошо подумает...
Глядя на дневное тусклое пламя свечей, государь старался что-то вспомнить. "Ах, да, свечи днем,- к покойнику"...
- Ну что ж, убери, пожалуй.
Егорыч подошел к столу, задул свечи и унес.
Государь хотел было опять приняться за чтение, но уже не мог. Вдруг вспомнились ему петербургские чуда и знамения, смешные страшилища.
- А туман-то какой, видели? Совсем как в Петербурге,- сказала государыня, входя в комнату.
- Да, совсем как в Петербурге,- повторил он задумчиво и, взглянув на нее, спросил:- Что с вами?
- Ничего... Я вам помешала? Вы заняты?
- Lise, что с вами? Вам нездоровится?
- Да нет же, нет, право, ничего. Утром гуляла пешком и, должно быть, устала немного...
Стояла перед ним, потупившись, не глядя на него, вся бледная, с поникшей головой, с руками, бессильно повисшими. Он взял их в свои и целовал, и смотрел на нее с тою вкрадчивою нежностью, которой она не умела противиться.
- Ну скажите правду, будьте умницей!
- Вы едете в Крым?- проговорила она и покраснела, как виноватая.
- В Крым? Да, может быть... Так вот что... А кто вам сказал?
- Волконский.
- Дурак, старая сплетница! Я нарочно вам не говорил. Сам еще не знаю наверное... А уж теперь ни за что не поеду!
- Почему теперь? Из-за меня?
- Нет, мне самому не хочется. Не знаю отчего, но я не могу подумать об этой поездке без ужаса...
Посмотрела на него и вдруг поверила, обрадовалась.
- Зачем же едете?
- Да вот глупость сделал. Воронцову обещал, а он поторопился. Все готово, ждут, съемки сделаны, маршруты назначены...
Когда он сказал "маршруты" - слово заветное,- поняла, что он решил ехать.
- Ну, и поезжайте, поезжайте, конечно,- сказала, улыбаясь через силу.
Быть ему в тягость, висеть у него на шее,- нет, лучше все, чем это.
- Не надолго ведь?
- Я думал, дней на десять, на две недели, самое большее...
- Ну вот видите, стоит говорить об этом? Уезжали на месяцы,- и я ничего, а теперь двух недель не могу. Полноте, что за баловство, право! Вы должны ехать, должны непременно, я хочу, чтоб ехали, слышите?
- Хорошо, Lise, только уж это в последний раз: без вас больше никуда ни за что не поеду...
Тень прошла по лицу ее: слово "последний", так же, как все такие слова безвозвратные, внушало ей суеверный страх.
- А знаете, для чего я еще в Крым хотел?
- Для чего?
- Чтобы купить Ореанду, выбрать место для домика.
- Ну вот как хорошо! Ну и поезжайте с Богом!
Положила ему руки на плечи, наклонилась и поцеловала его в лоб. Слезы заблестели на глазах ее. Он думал, что это слезы счастья.
- Ну я пойду, занимайтесь.
- Я сейчас к вам, Lise, вот только письмо допишу.
Никакого письма не было, но не хотел оставлять на столе записки о Тайном Обществе: как бы Дибич не увидел; все еще скрывал от всех эту муку свою, как постыдную рану. Когда запирал бумаги в шкатулку, внезапная, его самого удивившая мысль пришла ему в голову: все сказать ей, государыне. Вспомнилось, как вчера умно говорила об Аракчееве и какой была в ту страшную ночь, 11 марта: когда все покинули его, перетрусили,- она одна сохранила Присутствие духа; спасла его тогда,- может быть, и теперь спасет? Хотя бы только не быть одному, разделить муку, хоть с кем-нибудь,- это уже половина спасения.
Обрадовался. Но знакомый стыд и страх заглушили радость,- нет, не сейчас, лучше потом, когда она поправится,- обманул себя, как всегда обманывал.
Отъезд государя назначен был 20 октября. Последние дни были для обоих тягостны. Она сама не понимала, что с нею, почему ей так страшно: убеждала себя, что это болезнь. Ум убеждался, а сердце не верило. И хуже всего было то, что ей казалось, что ему тоже страшно.
Накануне отъезда оыла такая буря, что государыня надеялась, что отъезд в последнюю минуту отложат. С этою мыслью легла спать. Проснулась рано, чуть брезжило; вскочила босиком с постели и подбежала к окну посмотреть, какая, погода. Густой, черно-желтый туман, такой же как намедни, но тихо, как будто никакой бури и не было. Прислушалась, чтобы узнать по звукам в доме, едут ли. Но было еще слишком рано. Опять легла и заснула. Что-то страшное приснилось ей; сердце вдруг перестало биться, и казалось во сне, что она умирает. Проснулась, посмотрела в окно: туман исчез; голубое небо, солнце. У крыльца - колокольчики: должно быть, тройку подали. Его шаги за дверью; дверь открылась; он вошел.
- Не спите, Lise?
Ничего не ответила, лежала, не двигаясь, глядя на него широко раскрытыми глазами, вся бледная, как мертвая. Сердце опять, как давеча во сне, вдруг перестало биться.
- Что с вами? - проговорил он в испуге. Сделала усилие, перевела дыхание и улыбнулась.
- Ничего, голова немного болит: ночью душно было, от тумана, должно быть. А теперь какая погода чудесная!
- Lise, ради Бога, позвольте, я позову Виллие...
- Не надо, прошу вас. Не бойтесь, буду умницей... Ну, Господь с вами. Дайте перекрещу. Ну, еще поцелуйте, вот так... А теперь ступайте, вам пора, а я еще посплю.
- Ах, Lise, право же, лучше бы...
- Нет, нет, ступайте, ступайте же!
Оторвалась от него, почти оттолкнула его, упала на подушки и закрыла глаза. Он постоял, посмотрел, подумал: "спит", и тихонько на цыпочках пошел к двери, но остановился и еще раз обернулся. Лежала, не двигалась, и широко раскрытыми глазами смотрела на него, вся бледная, как мертвая. Вдруг вспомнилось ему, как он уходил от умирающей Софьи, и она так же смотрела на него, так же в последний раз он обернулся и подумал: "не остаться ли?"
Коуда ушел, ей стало легче; как будто очнулась, опомнилась и удивилась, что это было; "болезнь",- подумала опять и мало-помалу успокоилась. Страх исчез, осталась только тоска привычная. Как всегда, с его отъездом все потускнело, потухло, потеряло вкус, "как суп без соли",- шутила она.
Только теперь заметила, что Таганрог - прескверный городишка. На улицах - все какие-то заспанные приказные, нищие в лохмотьях, обшарканные солдатики, черномазые греки-маклеры да зловещие турки-матросы с разбойничьими лицами. От сушилен азовской тарани тухлою рыбою несет. В гавани так мелко, что, когда ветер из степи, илистое дно обнажается и наполняет воздух испарениями зловонными. Северо-восточный ветер похож на сквозняк пронзительный. И даже в тихие, ясные дни вдруг находит с моря туман черно-желтый, пахнущий могильною сыростью. А на соседней церкви св. Константина и Елены колокола звонят уныло, как похоронные.
Дворец тоже не так хорош, как сначала казалось. Из окон дует, печи дымят. Множество крыс и мышей. Мышь вскочила на колени к фрейлине Валуевой, и та чуть не умерла от страха. Крысы утащили государынин платок. По ночам возились, стучали, бегали, как будто выживали гостей непрошеных. А под окнами выли собаки; их отгоняли, но не могли отогнать. Валуева была уверена, что к худу: все чего-то боялась, кукси-лась, плакала, сама выла, как собака, и так, наконец, надоела государыне, что та запретила ей на глаза к себе являться.
Дня через два после отъезда государя императрица получила известие о кончине короля баварского, мужа Каролины, сестры своей. Любила ее, горевала о ней, а где-то в глубине души была радость, как у солдата в огне сражения, когда просвистела пуля мимо ушей, и товарищ рядом упал: "Слава Богу, он, а не я!" Ужаснулась этой радости. "А что, если бы?.." - начала и не кончила; вдруг сердце перестало биться, как тогда, во сне.
На следующий день получила от государя письмо, из Перекопа:
"Смерть короля баварского, такая неожиданная, еще раз напоминает нам, как всякий из нас, во всякую ми-НУТУ, должен быть готов. И надо же, чтоб это известие пришло к вам именно тогда, когда меня нет с вами! Я знаю, вы - умница, а все-таки лучше бы, если бы я при вас был. Напишите, как вы себя чувствуете. Я боюсь больше всего, что вы отождествляете себя с Каролиною (vous vous identifierez à Caroline)".
"Буду спокоен только тогда, когда опять увижу вас, что будет, надеюсь, через неделю",- писал он 30 октября из Бахчисарая.
Она следила по карте за его путешествием: Перекоп, Симферополь, Алушта, Гурзуф, Ореанда, Алупка, Байдары, Балаклава, Георгиевский монастырь, Севастополь, Бахчисарай, Евпатория и опять Перекоп, уже на возвратном пути. По мере того, как он приближался, все опять оживало, освещалось, как будто солнце всходило; опять делалось вкусным,- "посолили суп".
"Нет, нельзя любить так, это грешно, за это Бог накажет!" - думала с ужасом.
Государь должен был вернуться в Таганрог 5 ноября. Накануне был день почти летний, как в конце петербургского августа. Днем' по небу ходили барашки, и солнце светило сквозь них, лунйо-бледное, а к ночи облака рассеялись и вызвездило так, как это бывает только позднею южною осенью.
Оставшись в спальне одна, перед тем чтобы лечь, она открыла окно и полною грудью вдохнула воздух, свежий и тихий, как вздох ребенка во сне. Дышала, дышала и не могла надышаться. Не только в душе, но и в теле было успокоение блаженное. "Даже плоть моя упокоится в уповании",- вспомнился ей стих псалма. "Как хорошо, Господи, как хорошо! И отчего это?" Оттого, что он завтра будет с нею? Нет, не только от этого, а от всего,- от тишины, от моря, от неба, от звезд. Все, что было, есть и будет,- все хорошо. И то, что она всю жизнь так мучилась, и то, что теперь так счастлива,- все хорошо на веки веков.
Стала на колени, подняла глаза к небу, улыбнулась и заплакала. лучи звезд преломлялись в слезах ее, голубые, острые, длинные, как будто сверкали уже не над нею, а в ней, как будто она и они были одно.
Плакала, молилась, благодарила Бога. "А муж-то у Каролины умер,- вдруг вспомнила.- Ну, что ж, воля Божья. У нее умер"...- "А у меня жив",- едва не подумала и ужаснулась опять: "что это, что это, Господи! Вот я какая подлая... А ведь все оттого, что слишком люблю - нельзя любить так, это грешно, за это Бог накажет... Ну, прости же, прости меня, Господи!"
Опять улыбнулась и заплакала: знала, что Бог простит, уже простил,- и все хорошо на веки веков.