Важнейшие произведения
21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.
15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.
12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.
28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".
27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.
05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.
31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!
|
|
Александр первый - Мережковский Д.С.
Царство Зверя
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ВТОРАЯ
Рылеев и Бестужев, сидя у камелька в столовой, той самой, где происходили русские завтраки, разговаривали о делах Тайного Общества.
Дрова в камельке трещали по-зимнему, и зимний ветер выл в трубе. Из окон видно было, как на повороте Мойки, у Синего моста, срывает он шапки с прохожих, вздувает парусами юбки баб и закидывает воротники шинелей на головы чиновникам.
Первый ледоход, невский, кончился и начался второй, ладожский. Задул северо-восточный ветер; все, что растаяло,- замерзло опять; лужи подернулись хрупкими иглами; замжилась ледяная мжица, закурилась низким белым дымком по земле, и наступила вторая зима, как будто весны не бывало.
Но все же была весна. Иногда редели тучи; полыньями сквозь них голубело, зеленело, как лед, прозрачное небо; пригревало солнце, таял снег; дымились крыши; мокрые, гладкие, лоснились лошадиные спины, точно тюленьи. И уличная грязь сверкала вдали серебром ослепительным. Все - надвое, и канарейки в клетке чирикали надвое: когда зима,- жалобно; когда весна,- весело.
- Никто ничего не делает,- говорил Рылеев в одном из тех припадков уныния, которые бывали у него часто и проходили так же внезапно, как наступали.- А ведь надо же что-нибудь делать. Начинать пора...
- Да, пора начинать,- сказал Бестужев, потягиваясь и удерживая зевоту. Не выспался: сначала - карты в клубе, потом - тройки в Екатерингоф, и в Желтом кабачке - всю ночь с цыганками. Не о делах бы теперь, а выпить с похмелья да порассказать о ночных похожденьях.
Бестужев был добрый малый: в самом деле, добрый товарищ, храбрый офицер и остроумный писатель, сотрудник "Полярной Звезды". Но в заговор попал, как кур во щи,- из мальчишеского ухарства, байронства, подражания Якубовичу; играл в заговорщики, как дети играют в разбойники. Но начинал понимать, что игра опасна; все чаще подумывал, как, бы, не изменяя слову, выйти из Общества; летом женится в Москве и уедет за границу.
"Теперь еще куда ни шло, буди воля Божья,- мечтал наедине,- но, если женюсь, ни за что не останусь в Обществе, хоть расславь меня по всему свету, чем хочешь!"
- Да, пора начинать! - повторил он с особенным жаром, под испытующим взором Рылеева, отвернулся, поправил щипцами огонь в камельке и торопливо, деловито прибавил:
- А Пестель, говорят, уже здесь...
- Пестель? Быть не может! Чего же он прячется, глаз не кажет? - удивился Рылеев.
- Боится, что ли? - продолжал Бестужев.- Следят за ним очень. У самого государя на примете. Да и за нами, чай, следят. Проходу нет от шпионов. Глиночка-то намедни, помнишь, говорил: "Смотрите в оба!" А ведь вот и Пестель начинает торопить: в южной армии дела, будто, в таком положении, что едва можно удерживать: довольно одной роте взбунтоваться, чтобы само началось. Предлагает нам соединиться с Южными...
- Было бы кому соединяться! - горько усмехнулся Рылеев.
- Да, людей мало,- подтвердил Бестужев и с тем же преувеличенным жаром прочел стихи Рылеева:
Всюду встречи безотрадные;
Ищешь, суетный, людей,-
А встречаешь трупы хладные
Иль бессмысленных детей.
- Да, трупы хладные,- вздохнул Рылеев и опустил голову.- Ты что думаешь, Саша: других обличаю, а сам?.. Нет, брат, знаю: и сам - подлец! За жену, за дочку, за теплый угол да за звучный стих отдам все,- все свободы. А Якубович, тот - за свою злобу, Каховский - за свою славу, Пущин - за свою честность, Одоевский - за свою шалость...
- А я?
- А ты - за картишки, за девчонок, за аксельбанты флигель-адъютантские... Ну, да что говорить, все хороши! В Писании-то, помнишь, сказано: никто-же, возложа руку свою на рало и зря вспять, управлен есть в Царствие Божие. А мы все зрим вспять. Щелкоперы, свистуны, фанфаронишки; наговорим с три короба, а только цыкни - и хвост подожмем... Эх, Саша, Саша, знаешь, брат... все мне кажется: осрамимся, в лужу сядем, ничего у нас не выгорит, ни черта лысого! Не по силам берем, руки коротки. "Наделала синица славы, а моря не зажгла",- правду говорит Пущин...
Положил руку на плечо Бестужева и произнес торжественно, с тем невольным актерством, в которое все они впадали, как бы ни были искренни:
- И на твоем челе, Александр, я читаю противное благу Общества!
- Да ну же, полно, брось, говорят! Это ведь, душа моя, из "Разбойников" Шиллера. И что на меня-то валить, с больной головы на здоровую? Вы все - мечтатели, а я - солдат: гожусь не рассуждать, а действовать. Начинать, так начинать. По мне хоть сейчас! - с тем же актерством ответил и Бестужев.
И не хотел, и знал, что не надо говорить, да само говорилось. Но если лгал, то не совсем: как хорошему актеру, стоило ему вообразить, что он что-нибудь чувствует, для того, чтобы действительно почувствовать; а иной раз бывали чувства противоположные, и он сам тогда не знал, какое настоящее.
- Нет, сейчас нельзя,- начал Рылеев уже другим, повеселевшим голосом: как всегда, облегчив сердце в жалобе, ободрился.- Сейчас нельзя. А вот будущей весной, на майском параде или на петергофском празднике, летом, что ли?.. Якубовича бы можно хоть сейчас с цепи спустить,- у него рука не дрогнет. Да боюсь: беды наделает, сразу вооружит всех против Общества...
- Берегись, Рылеев: твой Каховский хуже Якубовича. Намедни опять в Царское ездил...
- Врешь!
- Спроси самого... Государь нынче, говорят, все один, без караула, в парке гуляет. Вот он его и выслеживает, охотится. Ну, долго ли до греха? Ведь ни за что пропадем... Образумил бы его хоть ты, что ли?
- Образумишь, как же! - проговорил Рылеев, пожимая плечами с досадой.- Намедни влетел ко мне, как полоумный, едва поздоровался, да с первого же слова - бац: "Послушай, говорит, Рылеев, я пришел тебе сказать, что решил убить царя. Объяви Думе, пусть назначит срок..." Лежал я на софе, вскочил, как ошпаренный: "Что ты, что ты, говорю, сумасшедший! Верно, хочешь погубить Общество..." И так, и сяк. Куда тебе! Уперся, ничего не слушает. Вынь да положь. Только уж под конец, стал я перед ним на колени, взмолился: "Пожалей, говорю, хоть Наташу да Настеньку!" Ну, тут как будто задумался, притих, а потом заплакал, обнял меня: "Ну, говорит, ладно, подожду еще немного...", С тем и ушел. Да надолго ли?
- Вот навязали себе черта на шею! - проворчал Бестужев.- И кто он такой? Откуда взялся? Упал как снег на голову. Уж не шпион ли, право?..
- Ну, с чего ты взял, какой шпион! Малый пречестный. Старой польской шляхты дворянин. И образованный: к немцам ездил учиться, в гвардии служил, французский поход сделал, да за какую-то дерзость переведен в армию и подал в отставку. Именьице в Смоленской губернии. В картишки продул, в пух разорился. На греческое восстание собрался, в Петербург приехал, да тут и застрял. Все до нитки спустил, едва не умер с голоду. Я ему кое-что одолжил и в Общество принял...
Раздался звонок в передней, голос Каховского и казачка Фильки:
- Дома барин?
- Дома, пожалуйте.
- Никак он? - прислушался Рылеев.- Он и есть, легок на помине...
Еще более голодный, испитой, оборванный, чем в день русского завтрака, вошел Каховский и поздоровался, по обыкновению, молча, свысока, двумя пальцами, как будто из милости. Присел к огню; грел озябшие руки и сушил на каминной решетке свои рваные, облепленные грязью сапоги, рядом с щегольскими, лакированными флигель-адъютантскими ботфортами Бестужева.
- Что, Петя, озяб? Хочешь закусить? - прервал неловкое молчание Рылеев.
Каховский не ответил, только сердито и болезненно, как от озноба, передернул плечами.
- Еду завтра. Прощайте.
- Куда?
- В Смоленск.
- С чего ты вздумал?
- А что мне тут с вами? Как собака живу, голодаю, побираюсь, обносился весь, сапог вон купить не на что. А вы когда-то еще...
- Скоро, Петя, скоро. Только не от нас ведь это зависит...
- От кого же?
- От Верховной Думы. Как она решит...
- Невидимые Братья?
- Ну да, и они. Мы ведь с тобою не более, как рядовые в Обществе, сам знаешь.
- Ничего не знаю и знать не хочу! Наплевать мне на Думу! Секреты какие-то масонские. Невидимые Братья! Людей только морочите, за нос водите... Да чем я хуже ваших Невидимых Братьев, черт их дери! Что отставной армеец, голоштанник, нищий, пролетар,- так и чести нет, что ли? Да, пролетар! - ударяя себя в грудь, повторил он это новое словечко с особенной гордостью,- пролетар, а честью моей дорожу не менее ваших сопливых дворянчиков, гвардейских шаромыжников, князьков да камер-юнкеров, придворной сволочи!
- Чего же ты ругаешься? Никто твоей чести не трогает. А уходить вздумал, ну, и с Богом, держать не будем, и без тебя много желающих. Ты вот все о чести, а найдутся люди, которые для блага общего не только жизнью, но и честью пожертвуют...
- Кто же это? Кто? - побледнел и вскочил Каховский, как ужаленный.- Уж не Якубович ли?
- А хотя бы и он...
- Шут гороховый!
- Ты так завистлив, душа моя, что осуждаешь все, чего сам не можешь.
- Не могу - низости...
- Какая же низость?
- Мщенье оскорбленного безумца - низость, подлость! А под видом блага общего - еще того подлее... Пойти убить царя не штука,- на это всякого хватит. Но надо право иметь, слышишь, право!
- Право на убийство?
- Не убийство тут, а другое... Может быть, и хуже убийства, да совсем, совсем другое... Только не понимаете вы... Никто ничего не понимает. О, Господи, Господи...
Вдруг опустился на стул, закрыл глаза, и лицо его помертвело.
- Что с тобою, Петя? Нездоровится?
- Нет, ничего, пройдет. Голова кружится. Дай воды или стакан вина...
Как всегда перед завтраком, в столовой Рылеева пахло чем-то вкусным, жареным. Каховского тошнило от голода и от этого запаха.
Рылеев догадался, сбегал на кухню, принес тарелку щей с мясом и графин водки. Когда тот кончил есть, повел его в кабинет.
- Послушай, Петя, ну как тебе не стыдно: голодаешь, а денег не берешь, ну разве так друзья поступают, а?
Отпер конторку.
- Если не хочешь обидеть меня... Вот тут, кажется, двести...- совал ему в руку синенькую пачку ассигнаций.
- Куда мне столько? - отвертывался Каховский; оттопыренная нижняя губа еще дрожала.- Хозяйке бы только, да в лавочку, да вот еще портному Яухци. Пристает жид проклятый, каждый день шляется, в яму посадить грозит...
Портному Яухци заказан был военный мундир; по настоянию Рылеева Каховский согласился поступить снова на службу и подал прошение в Елецкий пехотный полк.
Наконец взял деньги, не считая, и торопливо, неловко сунул пачку в боковой карман брюк, точно кисет с табаком.
- Мундир-то готов? - спросил Рылеев.
- Готов.
- Ну и ладно. Не к лицу тебе фрак: в мундире будешь виднее, и легче действовать... А насчет крестьян как же? - прибавил, подумав.- Продал бы их, что ли? По пятисот нынче за душу. Тринадцать-то душ - деньги тоже, на улице не валяются. Я бы тебе живо устроил: у меня в палате заручка...
- Да нет, где уж... Заложены, процентов давно не платил, уж, чай, и просрочены,- солгал Каховский и покраснел мучительно: не заложил, а проиграл эти последние тринадцать душ родового наследия в карты какому-то шулеру на Лебедянской ярмарке.
- Ну, так, значит, мир, Петя, голубчик, а? Не сердишься? - сказал Рылеев, пожимая ему руку и заглядывая в лицо со своей милою, мальчишескою улыбкою.
Но тот все еще отвертывался, не смотрел ему в глаза и думал: "Где уж сердиться, коли деньги взял?" Каждый раз, когда брал их, испытывал такое чувство, как будто собственную душу свою черту проигрывал.
- Не сержусь, Атя, нет... За что же?.. А только скверно, иной раз так на душе скверно, что хоть пулю в лоб. Не могу я больше, не могу, мочи моей нет!..
- Ну полно, полно,- видимо, о другом думая, утешал его Рылеев: - ведь уж недолго теперь, потерпи как-нибудь... А в Царское зачем ездил?
- В Царское? Сам знаешь... Эх, брат, ведь только прицелиться. В десяти шагах. Один одинешенек. Точно дразнит...
- Да ведь сам говоришь: убить не штука, а надо, чтобы...
- Ну, да уж знаю, знаю. А только не могу больше... Господи! Господи! Когда же?
- Да говорю же - скоро. Ну вот, ей Богу, вот тебе крест! - перекрестился Рылеев на образ, точно так же, как намедни в беседе с Голицыным.- Ты, ты один - и больше никого! Так и знай. И Думу о том известим, и срок назначим. Ты достоин... Я же знаю, Петя милый, ты один достоин.
В глазах Каховского загорелось что-то, как блеск отточенной стали. А Рылеев смотрел на него, как точильщик, который пробует нож: остер ли? - Да, остер.
Бестужев, при начале беседы, вышел в гостиную, чтобы не мешать; потом, когда они ушли в кабинет, вернулся в столовую, присел к огню, закурил было трубку, но уронил ее на пол и задремал. Видел во сне, будто мечет банк, загребает кучи золота, а цыганка Малярка сидит у него на коленях, щекочет, смеется, путает игру. Проснулся с досадою, не кончив приятного сна, когда вышли из кабинета Каховский с Рылеевым, Рылеев посмотрел на часы: ему надо было зайти в правление Российско-Американской Компании, перед завтраком. Собрался и Бестужев, вспомнив о предстоящем визите тетушке-имениннице.
- Подвезти вас, Каховский?
- Благодарю, я привык пешком. Да и не по дороге нам.
Бестужев отвел его в сторону, так чтобы Рылеев не слышал.
- Прошу вас, поедемте; мне нужно с вами поговорить о делах Общества.
- Ну что ж, поедем,- сказал Каховский, посмотрев на него с удивлением: они друг друга недолюбливали и о делах никогда не говорили.
Вышли вместе. Каховский надел широкополую, черную, карбонарскую шляпу и странный, легкий, точно летний, плащ-альмавиву, сделавшись в этом наряде еще более похож не то на театрального разбойника, не то на фортепианного настройщика.
У подъезда ждала флигель-адъютантская коляска Бестужева, щегольская, английская, на высоком ходу; кучер лихой, в шляпе с павлиньими перьями; пристяжная лебедкою. Двоим тесно; Бестужев сел боком, неловко: "гвардейский шаромыжник" уступал место "пролета -ру" с почтительной любезностью. Попросил позволения завезти корректуры "Полярной Звезды" в типографию.
Выглянуло солнце, но под ним - еще пустыннее, однообразнее однообразная пустынность улиц, широких, как площади, с рядами сереньких, низеньких, точно к земле приплюснутых домиков, да пожарной каланчой, одиноко кое-где торчащей; и бледно-желтая под бледно-зеленым небом, унылая охра казенных домов еще унылее.
Выехали на Невский. От Полицейского моста до Аничкина насажен бульвар из липок, по приказу императора Павла, в тридцать дней, среди лютой зимы, так что приходилось рубить ямы топорами и разводить в них костры, чтобы оттаять мерзлую землю. Теперь под ледоходным ветром эти чахлые липки, зябко дрожавшие голыми сучьями, похожи были на больных детей и, казалось, никогда не распустятся. Но уже весеннее гулянье началось на бульваре. Проходили военные в треуголках с петушьими перьями, чиновники во фризовых шинелях, купцы в длиннополых сибирках, и у Гостиного двора из карет ливрейные лакеи высаживали дам в русских меховых салопах и парижских ярких, как цветы, весенних шляпках. Проносились барские шестерки цугом с нескончаемым "и-и-и!" - сокращенным "пади!", которое тянули тончайшим дискантом мальчишки-форейторы. На почтовой тележке фельдъегерь скакал, сломя голову, и, дребезжа и подпрыгивая по булыжным арбузам, плелись извозчичьи дрожки-гитары, на которых сидели верхом, как на седлах, держа кучера за пояс, а на спине у него болталась жестяная бляха с номером. Перед взводом марширующих солдат играла военная музыка.
И в однообразии движущихся войск, в однообразии белых колонн на желтых фасадах казенных домов веял дух того, кто сказал: "Я люблю единообразие во всем". Казалось, весь этот город - большая казарма или плац-парад, где под бой барабана вытянулось все во фронт, затаило дыхание и замерло.
Бестужев что-то говорил Каховскому, но тот не слушал, глядел на толпу и думал: вот, никто в этой толпе не знает о нем; но близок час, когда все эти люди, вся Россия, весь мир узнает и содрогнется от ужаса, от величия того, что он совершит.
- Пришлю вам статейку, прочтите...
- Какую статейку?
- Да мою же: "Взгляд на русскую словесность в течение 1824 года"...
Бестужев говорил о своей статье, о своей лошади, о своей тетушке, о своей цыганке с таким веселым видом, как будто не могло быть сомнения, что это для всех занимательно.
- Впрочем, литература - только ничтожная страничка жизни моей... Я, как Шенье у гильотины, могу сказать, ударяя себя по лбу: "Тут что-то было!" Мое нервозное сложение - эолова арфа, на которой играет буря...
Это сказал он однажды о Байроне и потом стал повторять о себе.
Каховский посмотрел на него угрюмо:
- Вы, кажется, хотели говорить со мной о делах?
- Да, да, о делах, как же! Но не совсем удобно, знаете, на улице?.. Кучер может услышать. За нами очень следят. Я не уверен даже в собственных людях,- прибавил он по-французски.- А вот если бы вы позволили к вам на минутку?..
- Милости просим,- ответил Каховский сухо.
Заехав по дороге в Милютины ряды, Бестужев накупил закусок и шампанского. Каховский не спрашивал, зачем: всю дорогу молчал, насупившись.
Жил в Коломне, в доме Энгельгардта, в отдельном ветхом, покосившемся, деревянном флигеле.
Крутая, темная, пахнущая кошками и помоями лестница. Бестужев должен был наклониться, снять кивер с белым султаном, чтобы не запачкаться, проходя под сушившимся на веревке кухонным тряпьем. Две старухи, выскочив на лестницу, ругались из-за пропавшей селедки, и одна другой тыкала в лицо ржавым селедочным хвостиком. Тут "же из-за двери выглядывала простоволосая, нарумяненная, с гитарой в руках, девица, а вдали осипший бас пел излюбленную канцеляристами песенку:
Без тебя, моя Глафира,
Без тебя, как без души,
Никакие царства мира
Для меня не хороши.
Комната Каховского, на самом верху, на антресолях, напоминала чердак. Должно быть, где-то внизу была кузница, потому что оклеенные голубенькой бумажкой, с пятнами сырости, дощатые стенки содрогались иногда от оглушительных ударов молота. На столе, между Плутархом и Титом Ливнем во французском переводе XVIII века, стояла тарелка с обглоданной костью и недоеденным соленым огурцом. Вместо кровати - походная койка, офицерская шинель - вместо одеяла, красная подушка без наволочки. На стене - маленькое медное распятие и портрет юного Занда {Студент Занд - убийца немецкого писателя Августа Коцебу (1761-1819).}, убийцы русского шпиона Коцебу; под стеклом портрета - засохший, верно, могильный, цветок, лоскуток, омоченный в крови казненного, и надпись рукою Каховского, четыре стиха из пушкинского "Кинжала":
О юный праведник, избранник роковой,
О Занд! твой век угас на плахе;
Но добродетели святой
Остался след в казненном прахе.
Войдя в комнату, он сделался еще угрюмее,- должно быть, стыдился своей нищеты. Сел на койку и предложил гостю единственный стул. Оба молчали. Бестужев держал на коленях кулек с вином и закусками, не зная, куда его девать; наконец положил под стол.
- Послушайте, Каховский,-начал он вдруг, торопясь и тоже, видимо, стесняясь,- вам Рылеев ничего не говорил о Думе?
- Ничего.
- Не понимаю, право, что он таится? Такому человеку, как вы, можно бы открыть все... Никакой, впрочем, Думы и нет, вся она - в одном Рылееве...
- А как же Трубецкой, Пущин, Одоевский? - спросил Каховский, притворяясь равнодушным, а на самом деле с жадным любопытством ожидая ответа Бестужева.
- Пешки в руках Рылеева; он берет все на себя и объявляет мнения свои волею диктатора; обманывает всех и себя самого. Революция - точка его помешательства. Недурной человек, но весь в воображении, в мечтах, ну, словом, поэт, сочинитель, как и все мы, грешные. Годится только для заварки каш, а расхлебывать приходится другим...
Помолчал и прибавил:
- Ну так вот, я счел своим долгом вас предостеречь. Ни обманывать, ни в западни ловить я никого не желаю! Пусть он, а я не желаю. Надобно, чтобы всякий знал, что делает и на что идет... Не говорил ли он вам, что цареубийство не должно быть связано с Обществом?
- Говорил.
- Ну, так в этом вся штука. Он приготовляет вас быть ножом в его руках: нанесет удар и сломает нож. Вы - лицо отверженное, низкое орудие убийства, жертва обреченная... Впрочем, все эти Невидимые Братья...
- Он из них?
- Из них. Ну, так эти господа, говорю я, все таковы: чужими руками жар загребают... Так же вот и с вами: кровь падет на вашу голову, а они умоют руки и вас же первые выдадут. Якубовича, того берегут для украшения Общества: кавказский герой. Ну, а вы... Рылеев полагает, что вы у него на жалованьи - деньги берете... Наемный убийца...
- Я... Я... Рылеев... Деньги... Не может быть! - пролепетал Каховский, бледнея.
- Да неужто вы сами не видите? А я-то, признаться, думал...- начал Бестужев, но не кончил, взглянул на собеседника. Тот закрыл лицо руками и долго сидел так, не двигаясь, молча. Снизу доносились удары кузнечного молота, и ему казалось, что это удары его собственного сердца.
Вдруг вскочил, с горящими глазами, с перекошенным от ярости лицом.
- Если я нож в руках его, то он же сам об этот нож уколется! Скажите это ему...
Схватился за голову и забегал по комнате.
- Я чести моей не продам так дешево! Никому не лягу ступенькой под ноги... Я им всем, всем... О, мерзавцы! мерзавцы! мерзавцы!
Опять в изнеможении опустился на койку.
- Что же это такое, Бестужев?.. А я-то верил, дурак... не видел преступления для блага общего, думал - добро для добра, без возмездия... Пока не остановится биение сердца моего,- Отечество дороже мне всех благ земных и самого неба...
Отчаянно взмахнул руками над головой, как утопающий.
- Отдал все - и жизнь, и счастье, и совесть, и честь... А они... Господи, Господи! Не за себя оскорблен я, Бестужев, поймите же, а за все человечество... Какая низость, какая грязь - в человеке, сыне небес!..
Говорил напыщенно, книжно, как будто фальшиво, а на самом деле искренно.
Бестужев развязал кулек, вынул вино и закуски; вертя в руках бутылку, искал глазами штопора. Не нашел; отбил горлышко; налил в пивной стакан и в глиняную кружку с умывальника.
- Ну, полно, мой милый, полно,- сказал, потрепав его по плечу уже с развязностью.- Даст Бог, перемелется - мука будет... А вот лучше подумаем вместе, что делать... Да выпьем-ка сначала, это прочищает мысли.
Выпил, подумал и снова налил.
- А знаете что? - проговорил так, как будто это пришло ему в голову только что: - уничтожить бы Общество, да начать все сызнова; вы будете главным директором, а я вам людей подберу. Хотите?
Не создать новое, а уничтожить старое,- такова была его тайная мысль; и так же, как Рылеев, думал он сделать Каховского своим орудием. Но тот ничего не понимал и почти не слушал.
- Нет, зачем? Не надо,- сказал, махнув рукою.- Никого не надо. Я один. Если нет никого, нет Общества,- я один за всех. Пойду и совершу. Так надо... Все равно, будь что будет. Теперь уже никто не остановит меня. Так надо, надо... Я знаю... Я один...
Говорил, как в бреду; пил с жадностью стакан за стаканом; с непривычки быстро хмелел. Бестужев предложил ему выпить на ты. Выпили, поцеловались; еще выпили, еще поцеловались.
- Знаешь, Бестужев? - вдруг начал Каховский, уже без гнева, с неожиданно ясной и кроткой улыбкой.- Может быть, и к лучшему все? Я сирота в этом мире. Ни друзей, ни родных. Всегда один. От самого рождения печать рока на мне. Обреченный, отверженный... Ну, что ж? Видно, быть так. Один, один за всех! Не нужно мне ничего - ни счастья, ни славы, ни даже свободы. Я и в цепях буду вечно свободен. Силен и свободен тот, кто познал в себе силу человечества! Умереть на плахе или в самую минуту блаженства - не все ли равно? О, если бы ты знал, Александр, какая радость в душе моей, какое спокойствие, когда я это чувствую, как вот сейчас!
"Эк его, Шиллера, куда занесло!" - думал Бестужев с досадою. Понял, что делового разговора не будет: поплачет, подуется, а кончит все-таки тем, что вернется к Рылееву: сам черт, видно, связал их веревочкой.
Долго еще беседовали, но уже почти не слушали друг друга и не замечали, что говорят о разном.
- Без женщин, mon cher, не стоило бы жить на свете!-воскликнул Бестужев после второй бутылки, а после третьей выразил желание "потонуть в пламени любви и землекрушения". После четвертой Каховский рассказывал, как рвал цветы и плакал на могиле Занда, а Бестужев восклицал, подражая Наполеону-Якубовичу: "моя душа из гранита,- ее не разрушит и молния". И уже слегка заплетающимся языком продолжал рассказывать о своих любовных победах:
- На постоях у польских панов волочились мы за красавицами. Что за жизнь! Пьянствуем и отрезвляемся шампанским. Vogue la galère! {Была не была! (франц.)} Цимбалы гремят, девки пляшут. Чудо! Да ты, Петька, монах, мизантроп? Еще, пожалуй, осудишь?.. Но что же делать, брат? Натура меня одарила не кровью, а лавой огнедышащей. Бешеная страсть моя женщин палит, как солому. Поверишь ли, в Черных Грязях дамы чуть не изнасиловали. Стоило свистнуть, чтоб иметь целую дю;ину... Я, впрочем? всегда презирал то, что называется светом, потому что давно знаю, как легко его озадачить; я не создан для света; сердце мое - океан, задавленный тяжелой мглой...
Бестужев говорил еще долго. Но Каховский опять замолчал и нахохлился: чувствовал, что слишком много выпито и сказано; мутило его не то от вина, не то от речей нового друга; казалось, что это от них, а не от лимбургского сыра такой скверный запах.
Бестужев вспомнил, наконец, о своей тетушке-имениннице.
- Еще, пожалуй, рассердится старая ведьма, если не приду поздравить, а сердить ее нельзя: к моему старикашке имеет протекцийку...
Старикашка был герцог Вюртембергский, у которого он служил во флигель-адъютантах.
- А старая ведьма с протекцийкой иной раз лучше молоденьких? - усмехнулся Каховский уже с нескрываемой брезгливостью, но Бестужев не заметил.
- Протекцией, mon cher, ни в каком случае брезгать не следует: это и у нас в правилах Тайного Общества...
Полез целоваться на прощание.
"И как я мог открыть сердце этому шалопаю?" - подумал Каховский с отвращением.
Когда гость ушел,- открыл форточку и выбросил недоеденный лимбургский сыр. Смотрел в окно через забор на знакомые лавочные вывески: "Продажа разных Мук", "Портной Иван Доброхотов из иностранцев". Со двора доносились унылые крики разносчиков:
- Халат! Халат!
- Точи, точи ножики!
А внизу, на лестнице - гитара:
Без тебя, моя Глафира,
Без тебя, как без души...
И опять:
- Точи, точи ножики!
- Халат! Халат!
Отошел от окна и повалился на койку; голова кружилась; кузнечные молоты стучали в висках; тошнота - тоска смертная. Вся жизнь, как скверно пахнущий лимбургский сыр.
Достал из-под койки ящик, вынул из него пару пистолетов, дорогих, английских, новейшей системы - единственную роскошь нищенского хозяйства - осмотрел их, вытер замшевой тряпочкой. Зарядил, взвел курок и приложил дуло к виску: чистый холод стали был отраден, как холод воды, смывающей с тела знойную пыль.
Опять уложил пистолеты, надел плащ-альмавиву, взял ящик, спустился по лестнице, вышел на двор; проходя мимо ребятишек, игравших у дворницкой в свайку, кликнул одного из них, своего тезку Петьку. Тот побежал за ним охотно, будто знал, куда и зачем. Двор кончался дровяным складом; за ним - огороды, пустыри и заброшенный кирпичный сарай.
Вошли в него и заперли дверь на ключ. На полу стояли корзины с пустыми бутылками. Каховский положил доску двумя концами на две сложенные из кирпичей горки, поставил на доску тринадцать бутылок в ряд, вынул пистолеты, прицелился, выстрелил и попал так метко, что разбил вдребезги одну бутылку крайнюю, не задев соседней в ряду; потом вторую, третью, четвертую - и так все тринадцать, по очереди. Пока он стрелял, Петька заряжал, и выстрелы следовали один за другим, почти без перерыва.
Прошептал после первой бутылки:
- Александр Павлович. После второй:
- Константин Павлович. После третьей:
- Михаил Павлович.
И так - все имена по порядку....................................
Дойдя до императрицы Елизаветы Алексеевны, прицелился, но не выстрелил, опустил пистолет - задумался.
Вспомнил, как однажды встретил ее на улице: коляска ехала шагом; он один шел по пустынной Дворцовой набережной и увидел государыню почти лицом к лицу; не ожидая поклона, первая склонила она усталым и привычным движением свою прекрасную голову с бледным лицом под черной вуалью. Как это бывает иногда в таких мимолетных встречах незнакомых людей, быстрый взгляд, которым они обменялись, был ясновидящим. "Какие жалкие глаза!" - подумал он, и вдруг почудилось ему, что почти то же, почти теми же словами и она подумала о нем: как будто две судьбы стремились от вечности, чтобы соприкоснуться в одном этом взгляде мгновенном, как молния, и потом разойтись опять в вечности.
Не тронув "Елизаветы Алексеевны", он выстрелил в следующую по очереди бутылку.
Когда расстрелял все тринадцать, кроме одной, поставил новые. И опять:
- Александр Павлович.
- Константин Павлович.
- Михаил Павлович...
Стекла сыпались на пол с певучими звонами, веселыми, как детский смех. В белом дыму, освещаемом красными огнями выстрелов, черный, длинный, тощий, он был похож на привидение.
И маленькому Петьке весело было смотреть, как Петька большой метко попадает в цель - ни разу не промахнулся. На лицах обоих - одна и та же улыбка.
И долго еще длилась эта невинная забава - бутылочный расстрел,.
|
