• Смерть богов. Юлиан Отступник (1895)
• Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи (1900)
• Петр и Алексей (1905)
• Павел первый (1906)
• Александр первый (1913)
• 14 декабря (Николай первый) (1918)
• Грядущий хам (1906)
• Иисус неизвестный (1932)

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

Суд Каиафы

Страсти Господни - Мережковский Д.С.

1932

I

Сердце паука сладкою дрожью дрожит от первого жужжания пойманной мухи: так дрожало сердце первосвященника Анны в Гефсиманскую ночь в загородном доме его, Ханейоте, на горе Елеонской. Вслушиваясь в мертвую тишину, вглядываясь в медленно, в часовой склянке текущий песок, ожидал он условленного часа - конца третьей стражи ночи. Медленно сыплется, желтой струйкой льется песок в склянке часов из верхнего шарика в нижний; все пустеет верхний, нижний - все наполняется; когда же верхний совсем опустеет, перевернуть склянку, и опять желтая струйка польется.
Смотрят ветхие, вечные глаза, как сыплется вечный песок.

Кружится, кружится ветер, на ходу своем... Что было, то и будет... и нет ничего нового под солнцем. Нечто бывает, о чем говорят: "Смотри, вот новое". Но и это было в веках (Еккл. 1, 6-10).

Знает мудрый Ганан, что в эту ночь будет новое, чего никогда, от начала мира, не было и до конца не будет и что это сделает он, Ганан. Мир спасет, и этого никто никогда не узнает? Нет, узнают когда-нибудь все, отчего и кем спасен мир, и поклонятся Ганану, и скажут: "Слава Ганану, первосвященнику Божию, величайшему из сынов человеческих! Он исполнил Закон: "Имени Божия хулитель да умрет; да побьет его камнями народ". - "Если восстанет среди тебя, Израиль, пророк и явит пред тобою чудо и знамение... и скажет: "Пойдем вслед богов иных, которых ты не знаешь, и будем им поклоняться", то не слушай, Израиль, пророка сего... и да не пощадит его око твое; не жалей его и не покрывай его, но убей".
Это сделает Ганан: убьет Беззаконника, Обманщика, Обольстителя, mesith, рабби Иешуа. Блажен ты, Израиль! Кто подобен тебе, народ, хранимый Господом? Кто блаженнее всех в Израиле? Мудрый Ганан.

II

Морщатся старые, бледные губы в усмешку. Глупые люди! все боятся Обманщика, думают: "А что если Он - Тот, Кому должно прийти?" Одни боятся Его, а другие - народ, как бы не побил их камнями. "Лучше, - говорят, - убьем Его потихоньку где-нибудь в темном углу, зарежем или удавим, так, чтоб никто не узнал и не было возмущения в народе". Знает и мудрый Ганан, какую игру с кем играет, но не боится: нет, в темном углу не зарежет, не удавит, не побьет камнями Беззаконника; вознесет Его высоко от земли на древо проклятое, Господу повесит пред солнцем, чтобы увидел весь народ, как Закон исполняется. Чисто дело будет сделано: все по закону, йота в йоту, черта в черту. Но мир не узнает до времени, кто это сделал: сух из воды выйдет Ганан, чужими руками жар загребет: враг, Пилат, распнет Иисуса Врага.
Все уже готово - стоит только Ганану хлопнуть в ладоши, и начнется игра, такая же, как в кукольных римских театрах: спрятавшись под сценой, будет дергать за невидимые нити Ганан, и запляшут все куклы, от Каиафы до Пилата, и не будут знать, кто их двигает. Быть вездесущим, всемогущим и невидимым, - вот блаженство Ганана.
Вздрогнул, очнулся, открыл глаза, вгляделся в склянку часов: желтая струйка песка уже не льется; нижний шарик полон, верхний - пуст: остановилось время в вечности.
Вдруг, в тишине, послышался далекий звук: ближе, все ближе, все громче гул голосов. Вот уже на дворе - в доме - на лестнице: "Он!"

III

...Воины, и тысяченачальники, и служители Иудейские, схватив Иисуса, связали Его и отвели... к Анне (Ио. 18, 12-13).

Так по свидетельству IV Евангелия. Имя Анны-Ганана упомянуто в нем одном. Странно забыли его синоптики: как будто он покрыт и для них той же шапкой-невидимкой, как Иуда2. Очень вероятно, что свидетельство Иоанна исторически подлинно: Иисуса, только что схваченного, отвели не в далекий дом Каиафы, в Иерусалиме, а в близкий, тут же, на Масличной горе, дом Анны. Марк об этом забыл, но помнит Иоанн (18, 15), давний, хороший "знакомец" первосвященника Анны. Диаволова шапка-невидимка поднялась на нем чуть-чуть, только перед Иоанном, чтобы тотчас же снова опуститься уже навсегда.

Следовали за Иисусом Петр Симон и другой ученик; ученик же сей был знаком первосвященнику (Анне), и пошел с Иисусом в первосвященников двор (Ио. 18, 15).

Здесь-то, во дворе, давний "знакомец" Ганана, γνωστός, "любимый ученик" Иисуса, и мог узнать кое-что о том, что происходило в доме между Иисусом и Анною на первом тайном допросе.

Спрашивал Его первосвященник об учениках Его и об учении Его (Ио. 18, 19).

Явное учение знал, должно быть, хорошо; спрашивал о тайном, что видно и по ответу Иисуса:

Я говорил миру явно, παρρησίά, тайно же, ε᾽νκρυπτῳ, не говорил ничего (Ио. 18, 20).

Это, конечно, в устах Иисуса невозможный ответ3. Многое открывал Он ученикам тайно, "в темноте, на ухо", - это лучше всех должен был знать "любимый ученик" Его. "Тайна царства Божия дана вам (одним), а тем, внешним, все бывает в притчах-загадках, ἂινιγμα" (Мк. 4, 11). - "Вот теперь Ты говоришь явно и притчи-загадки не говоришь никакой; видим теперь, что Ты знаешь все" (Ио. 16, 29-30): только теперь увидели, на Тайной Вечере. "Грозно повелевает" Иисус ученикам Своим не сказывать никому о том, что Он - Мессия, Христос, и о том, что было на горе Преображения, и о том, что "Сыну человеческому должно пострадать, быть убиту и в третий день воскреснуть", - вот сколько тайн.
Перед Каиафой, перед Пилатом, Иродом, перед всеми судьями и палачами своими, Иисус молчит; более чем вероятно, что и перед Анной молчал.

IV

Кажется, очень древнее и, хотя лишь смутное, грубо искаженное, но все же драгоценное, потому что единственное внеевангельское свидетельство о том, что могло происходить на этом первом допросе Анны, уцелело в Талмуде.
Речь идет здесь о том, как должно ловить в западню "обольстителя", mesith, учащего народ служить "иным богам" ("Бог иной" в учении рабби Иешуа, как понимают его законники, - Он Сам). Хитростью заманивают "обольстителя" в дом, где прячут двух свидетелей, чтобы могли они видеть и слышать все, что скажет обвиняемый; сажают его посередине комнаты, где свет от множества лампад и свечей падает прямо на лицо его, так, чтобы малейшее в нем изменение видно было тем двум спрятанным свидетелям, и выманивают у него "богохульство", gidduph.
"Так поступили и с Бен-Сатедою (Ben-Sateda - Иисусово прозвище в Талмуде) и (обличив его) повесили" (распяли)4.
Нечто подобное этой судебной ловушке могло произойти и на допросе Иисуса первосвященником Анною. Кое-что из этого мы угадываем и по рассеянным в евангельских свидетельствах глухим намекам.

Спрашивал Анна Иисуса об учениках Его (Ио. 18, 19).

Если обо всех Двенадцати, то, уж конечно, больше всего - о двух "знакомцах" своих: давнем - Иоанне и вчерашнем - Иуде.
"Кто из них больше любил Тебя, рабби Иешуа, друг Иуда или друг Иоанн?" - вот с каким вопросом мог приникнуть к сердцу Иисуса Ганан, как приникает к пойманной мухе паук. Ждет ответа - не дождется: Иисус молчит.
Первый намек - у Иоанна, второй - у Матфея (27, 63):

...вспомнили мы, что обманщик тот, будучи еще в живых, сказал: "После трех дней воскресну".

"Правда ли, рабби Иешуа, что Ты говорил: Сын человеческий будет убит и после трех дней воскреснет?" - мог бы и с этим вопросом приникнуть Ганан к сердцу Господню. Ждет ответа - не дождется: Иисус молчит. Третий намек - у Луки (22, 66-67):

Ты ли Христос (Мессия), скажи нам, -

спрашивают в Синедрионе судьи Подсудимого, так же, как некогда иудеи, обступив Его в притворе Соломоновом, спрашивали:

долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты - Христос (Мессия), скажи нам прямо (Ио. 10, 23-24).

Мог бы и с этим вопросом приникнуть к сердцу Господню Ганан. Ждет ответа - не дождется: Иисус молчит.
Понял, может быть, Ганан, что ответа не будет, и тоже замолчал; точно прикованный, стоит, не двигаясь; впился глазами в глаза Иисуса. В свете ярко пламенеющих лампад и свечей, - два лица, одно против другого, - самое живое против самого мертвого: как бы два безмолвных, в смертном борении обнявшихся врага.

V

Если и здесь, в доме Ганана, как в той западне, описанной в Талмуде, спрятаны были два свидетеля, то страшного молчания, должно быть, не вынесли они: испугались, как бы "колдун" не наделал беды, не околдовал первосвященника Божия. Выскочил вдруг один из засады, подбежал к Иисусу, поднял руку и закричал:

Так-то ты отвечаешь первосвященнику! (Ио. 18, 22)

Это запомнил только первый из двух или нескольких "Иоаннов", неизвестных творцов IV Евангелия; но что произошло затем - второй, третий или четвертый "Иоанн" уже забыл. "Кто-то, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке". Нет, должно быть, только поднял руку, но не опустил: чести первого удара не дал дьявол дураку. За руку схватил его Ганан.
"Рака!" (что значит "дурак"), - крикнул ему в лицо и оттолкнул его. Тоже вдруг испугался, как паук, чтобы слишком большая пойманная муха не прорвала паутину. Но тотчас же успокоился: понял, что умного избавил дурак от лишнего труда, а может быть, и стыда. Но уже не сам Ганан, а тот, кто за ним, понял: "Князь мира сего идет и не имеет во Мне ничего" (Ио. 14, 30).
Кукольного театра хозяин хлопнул в ладоши, и представление началось.

VI

Связанного Иисуса отправил Анна... к Каиафе (Ио. 18, 24).

Если и в этом доме, как в большинстве иерусалимских домов, вела во двор не внутренняя, а наружная лестница, то, сходя по ней, в конце третьей стражи ночи, в пение вторых петухов, Иисус мог увидеть внизу, на дворе, лицо Симона Петра, освещенное двумя светами - белым от луны и красным от углей жаровни, только что от страха бледное и уже от стыда красное; так точно увидел его, как предрек давеча, на пути в Гефсиманию.

VII

Мужество нужно было немалое Двум из Одиннадцати, Иоанну и Петру, чтобы следовать за Узником, хотя бы и очень "издали" (Мк. 14, 54), после того, как все остальные Девять бежали и только что, на глазах этих Двух, воины схватили неизвестного отрока (не сына ли здешнего Гефсиманского хозяина или хозяйки, четырнадцатилетнего Иоанна-Марка, будущего нашего свидетеля?), который следовал тоже за Узником, "завернувшись в покрывало" - простыню, "по нагому" или почти нагому телу (таков вероятный смысл ἐπὶ γυμνού: едва ли бы он вскочил с постели без ночной рубашки даже для такого случая в эту холодную ночь), и спасся только тем, что, выскользнув из хватающих рук и оставив в них покрывало, убежал, голый, страшный, белый, в белом свете луны, как призрак (Мк. 14, 51-52).
Но мужество большее нужно было Петру, чем Иоанну. Меч в липнувших от Малховой крови ножнах отвязать и бросить потихоньку в тень придорожных кустов; руки и одежду осмотреть, нет ли на них уличающих пятен, - догадался ли Петр? или забыл, как все в эту ночь, кроме одного:

Господи! Почему я не могу идти за Тобой теперь? Я душу мою положу за Тебя (Ио. 13, 37).

Только одного хотел - быть там, где Он, чтобы "видеть конец, ἰδεῖν το τέλος" (Мт. 26, 58) - свой собственный, а может быть, и конец всего.
Слишком высоко взвившийся хмель, если вынуть из-под него тычинку-державу, падает и жалко по земле стелется; так и Петр: вынута из-под него держава, Господь, - и он падает.

VIII

Знал ли он это? Если и не знал, то смутно, может быть, предчувствовал, стоя у двери Гананова дома, после того как "привратник" (так в древнейших кодексах Марка вместо "привратницы"), впустив Иоанна, грубо, должно быть, перед самым носом Петра, захлопнул дверь. "Впустит или не впустит? Скажет ему Иоанн обо мне или не скажет?" - думал, может быть, Петр, томясь ожиданием.
Звякнул засов, приоткрылась щель в двери. Петр вошел5.
Тут молодая рабыня-привратница говорит Петру: и ты не из учеников ли того Человека?
Что было делать Петру? Сообразить, что привратник не мог не знать об Иоанне, давнем и хорошем "знакомце" здешнего хозяина, что и он ученик Иисуса и не мог не догадаться, если бы даже Иоанн об этом ему не сказал, что и друг его, пришедший с ним в такую ночь по Гефсиманской дороге тотчас почти вслед за Иисусом, - тоже один из Двенадцати: если же все-таки впустил их обоих, то, верно, знал, что делает. И, сообразив это, надо было Петру ответить слишком любопытной "девчонке", παιδίςκη: "Знает привратник, кто я такой, а ты носа не суй, куда тебя не спрашивают!" - и спокойно пройти мимо нее. Но этого Петр не сообразил, не нашелся; растерялся - испугался, может быть, не того, что схватят его, а что выгонят опять за ворота и он не увидит "конца". Мог бы помочь ему Иоанн, но, должно быть, как это часто бывает с друзьями, в самую нужную минуту пропал неизвестно куда; может быть, вошел в дом, как хороший "знакомец" хозяина. И Петр сделал глупость - сказал:

нет, я не из них (Ио. 18, 17).

В подлиннике еще глупее, растеряннее: "Это не я, οὐκ εἰμί". Точно не он это сказал, а кто-то за него; может быть, хотел сказать совсем другое, но само с языка сорвалось.
Лезущий в осиное гнездо знает, что будет искусан, но отмахивается невольно от первой осы: так отмахнулся Петр от наглой девчонки и кое-как мимо нее прошмыгнул. Но она могла быть довольна: напугала-таки одного из ихней "разбойничьей шайки"; ужалила оса.
Спешно пробирающийся сквозь терние не замечает, что колючки рвут на нем одежду и царапают лицо: так Петр не заметил, что оцарапал сердце ложью. Атом лжи принял в душу, сделал малое зло ради великого блага - с Господом быть до конца, "душу свою за Него положить".

IX

Мужественно влез Петр в осиное гнездо - в толпу Ганановой челяди - злейших врагов своих, потому что Его, - завтрашних, может быть, Его палачей и своих.

Между тем рабы и служители, разведши жар углей, ἂνθρακιάν, потому что было холодно, стояли и грелись. Петр также, стоя с ними, грелся (Ио. 18, 18).

"Грелся" повторяется у двух вероятных очевидцев шесть раз: трижды - у Иоанна, трижды - у Марка-Петра: значит, запомнилось. Холодно было тому отроку бежать от воинов голому, а Петру - еще холодней. Самою холодною из всех ночей, какие были и будут, казалась ему эта. Жаром пышат в лицо красные, сквозь черную решетку жаровни, угли, а у него зуб на зуб не попадает, и кажется, уже никогда никаким огнем не согреется; точно ледяная рука сжимает сердце ему все крепче и крепче.

Был Петр на дворе, внизу, -

сказано у Марка (14, 66), как будто живым голосом Петра. Сидя "внизу", κάθω, думал, может быть, о том, что делается наверху, в верхнем жилье дома, где судьи-палачи допрашивают Господа, уличают Его, пытают, мучают, бьют - убьют. Могут ли убить? Сам сказал, что могут. Убьют - погребут, и всему конец? Вот от чего Петру холодно так, как будто вся кровь в жилах - ледяная вода.
Думает о том, что делается наверху, и слушает, что говорится, внизу. Все - о Нем: "колдун", "злодей", "обманщик", "сумасшедший", "бесноватый" и еще такое, что хочется Петру, выхватив меч из ножен (давеча забыл-таки бросить его или не забыл, подумал, что пригодится), начать рубить; хочется, но не может. Страшно? Нет, пойманному и связанному волку не страшно с людьми, а тошно: так и Петру с Ганановой челядью. Взглянет исподлобья, волком, и тотчас опустит глаза. Тошно, гнусно, а если и страшно, то не за себя, а за Него и за все, - что всему конец.

X

Сколько времени прошло, не помнит; время как будто остановилось: то, что сейчас, - было и будет всегда. Ждет конца, но конца не будет, или уже наступил конец?
Вдруг что-то на лице почувствовал, точно оса по нему заползала, отыскивая место, куда ужалить. Поднял глаза и увидел: давешняя девчонка, а может быть, и другая (той не разглядел в темноте как следует, и теперь казалось, что весь двор полон такими же точно девчонками, как осиное гнездо - осами), жадно впилась в него глазами и звонким голоском, так, чтобы все могли слышать, проговорила:

точно, и этот был с Ним (Лк. 22, 59).

Уже не сомневалась, как давеча, не спрашивала: "Был ли?", а знала наверное и говорила всем: "Был".
Петр, должно быть, опустил глаза и почувствовал на лице своем множество любопытных взоров. Все вдруг замолчали; ждали, что он ответит. А он думал совсем о другом; не понимал, чего они хотят. Так и ответил:

не знаю и не понимаю, что ты говоришь.

И крепче ледяная рука сжала сердце. Медленно встал, отошел от света углей в темноту под ворота. Где-то далеко-далеко, точно на краю света, -

пропел петух (Мк. 14, 68), -

чуть слышно, - может быть, только почудилось.
Думал Петр, что здесь, в темноте, его оставят в покое; но вот кто-то сказал:

точно, и ты из них; ибо и ты - Галилеянин, и говор тебя обличает (Мк. 14, 70; Мт. 26, 73).

И другой - родственник тому, которому Петр отсек ухо, - сказал:

не тебя ли я видел с Ним в саду? (Ио. 18, 26)

Петр не знал, что делать; чувствовал только, что огромная ледяная рука его всего покрыла, сжала в кулак, и гнусно было ему, тошно.

И начал клясться и божиться: не знаю того Человека!

Сделать, может быть, хотел совсем другое, но так же, как давеча, первое "нет" само с языка сорвалось, так и это; точно не он сам сказал, а кто-то за него; начал говорить и уже не мог остановиться - полетел вниз головой. С таким же восторгом полета, с каким говорил тогда, в Кесарии Филипповой: "Ты - Христос, Ты еси", - теперь говорил: "Тебя нет". Но тогда летел вверх, а теперь вниз.
Клялся, божился:
- Будь я проклят, убей меня Бог, не знаю того Человека, не знаю, не знаю!

И вдруг опять запел петух (Мк. 14, 72), -

но теперь уже близко, внятно, звонко. Петр услышал и замолчал. Замолчали все.
Низко опустив голову, отвернувшись, чтобы не встретиться глазами с Петром, мимо него прошел Иисус5.

XI

Через десять, двадцать, тридцать лет, вспоминая об этом, Петр все хотел и не мог вспомнить, прошел ли тогда мимо него Господь, или ему только почудилось. Помнили другие за Петра, что прошел, но сам Петр не помнил6. Если бы помнил, мог ли бы о том не сказать Марку? Все, что было после того, как опять пропел петух, - помнил смутно, как сквозь сон: "выйдя вон", куда-то во тьму кромешную, - "плакал" (Мк. 14, 72), лежа где-то в придорожных кустах, бился головой о камни и плакал. Теперь уже было не холодно ему, а жарко, точно весь горел в неугасимом огне, и слезы жгли сердце, как расплавленное олово.
Вспомнил, может быть, как шел по воде, в буре, и вдруг, увидев большие волны, испугался, начал тонуть, закричал: "Господи, спаси меня!" - и тотчас Господь простер к нему руку, поддержал его - спас. А теперь не спас. "Дважды не пропоет петух, как трижды от Меня отречешься", - Сам предрек. Зачем? Если б не предрек, не сказал ему: "Сделаешь", - может быть, и не сделал бы. Знает Петр, что и теперь простит - уже простил, но от этого еще больнее. Нет, не надо прощения; пусть горит в огне неугасимом; камнем Камень идет ко дну: так лучше, - один конец.
Плачет Петр; Иуда не плачет, но тоже, хотя и по-другому, ждет конца.
Иоанн пропал, - может быть, бежал и он во тьму кромешную, как тот страшный, белый, голый призрак.
И, связанный, идет Господь на суд Каиафы.

XII

Все первосвященники иудейские сохраняли свой сан под римским владычеством не больше года, а Иосиф Каиафа - 18 лет7: значит, был человек неглупый, хотя, может быть, главный ум его заключался в том, что он слушался во всем Ганана, человека еще более умного. Слушался его и в Иисусовом деле: в мудрый Гананов расчет - ошеломляющее действие внезапного удара - поверил и не ошибся. Большего дела в меньший срок никто никогда не делал; девяти часов оказалось для него достаточно: во втором часу ночи Иисус еще был на свободе, а в десятом утра - уже на кресте. Ахнуть народ не успел, как все было кончено.
Так же поверил Каиафа и в то, что Ганан выйдет сух из воды и в этом деле, как во всех, исполнив Закон с точностью. Смертные приговоры могли постановляться в уголовных делах только во втором заседании суда, через сутки после первого; ночью же нельзя было судить ни в каком деле8. Но в не разрешенном между книжниками споре о том, можно ли ночью судить "ложного Мессию", "Обольстителя", - рабби Шаммай говорил: "можно", рабби Гиллель: "нельзя", а Ганан нашел обход Закона, решил: "можно", и все преклонились перед мудростью рабби Ганана; как он решил, так и сделали: два заседания суда разделили вместо суток часами; первое назначили около трех часов ночи, а второе - на восходе солнца.
В первый день Пасхи, 15 низана, следующий после того, как схвачен был Иисус, соблюдался, по Закону, покой субботний так свято, что и мошки нельзя было убить. Но и для этого закона обход нашел Ганан: мошки убить нельзя, но можно казнить Обольстителя, "повесить его на проклятом древе"9. И опять перед мудростью рабби Ганана преклонились все.
Кроме тайных учеников Иисуса, таких, как Иосиф Аримафейский и Никодим, -

многие... из начальников уверовали в Него, но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от Синагоги (Ио. 12, 42).

Страшным и гнусным должно было казаться им это дело, но противиться Ганану не смел никто: слишком хорошо знали все, что за одно доброе слово об Иисусе в Верховном суде грозит им после отлучения от Синагоги нож, петля в темном углу или яд.

XIII

В верхней части города, близ храма, в доме-дворце Каиафы10, собралось ко второму пению петухов семьдесят членов Синедриона - нужное по закону число для Верховного суда над "богохульником"11.
В доме этом, как во всех иудейских старых, почтенных домах, пахло кипарисовым деревом, розовой водой, чесночно-рыбьей кухней и ладаном. Голые белые стены, отражавшие свет множества ярко пламенеющих лампад и восковых свечей, украшены были только наверху, под самым потолком, сделанной красноватым золотом вязью тех самых священных письмен, коими древле Господь начертал на скрижалях Моисея слова Закона:

schema Isreel, слушай, Израиль! Я есмь Бог Твой Единый.

Сидя с поджатыми ногами на коврах и низких ложах, полукругом, так, "чтобы видеть друг друга в лицо и нелицеприятно судить"12, семьдесят членов Синедриона ждали Узника: знали, что Он уже схвачен.
Здесь ли, между ними, первосвященник Ганан или не здесь - никто не знал; но то, что, может быть, невидимо присутствует, еще грознее было для них, чем если бы присутствовал видимо. Чудилось всем между складок тяжелой завесы в глубине палаты всеслышащее ухо, всевидящий глаз.
Узника ввели и поставили на возвышении в середине полукруга между двух ярко пламенеющих, в уровень лица Его, восковых свечей в высоких серебряных свещниках. Туго связанные на руках веревки развязали; красные от них, вдавились запястья на смугло-бледной коже рук. Прямо повисли руки; складки одежд легли прямо; кисточки голубой шерсти, канаффы, по краям одежды могли бы напомнить судьям, что учителя Израиля судят Учителя.
Тихое лицо Его спокойно, просто - такое же точно, с каким Он, сидя с ними, каждый день учил народ в храме; точно такое же лицо и совсем другое, новое, страшное, ни на одно из человеческих лиц не похожее. Веки на глаза опустились так тяжело, что, казалось, уже никогда не подымутся; так крепко сомкнулись уста, что, казалось, не разомкнутся уже никогда.
Тихо сделалось от этого лица и страшно; камнем навалилось молчание на всех; вспомнился, может быть, "камень, который отвергли строители: на кого он упадет, того раздавит" (Лк. 20, 17-18).
Все вздохнули с облегчением, когда начался допрос свидетелей.

XIV

Первосвященники же, и старейшины, и весь Синедрион искали свидетельства против Иисуса... и не находили (Мт. 26, 59-60).
Ибо многие свидетельствовали на Него, но свидетельства эти были между собою несогласны (Мк. 14, 56).
...Но, наконец, пришли два свидетеля и сказали (Мт. 27, 60-61): мы слышали, как Он говорил: "Я разрушу храм сей, рукотворенный, и через три дня воздвигну другой, нерукотворный".
Но и их свидетельства были между собою несогласны (Мк. 14, 59).

"Правду ли он говорит или неправду?" - спрашивал Иисуса после каждого свидетеля председатель суда первосвященник Каиафа. Но Иисус молчал, и снова наваливалась камнем тяжесть молчания на всех.
Понял, наконец, Каиафа; поняли все: могут убить Его, но осудить не могут. Сильно было некогда слово Его, неодолимо, а теперь еще неодолимее молчание. Вспомнили, может быть:

никогда человек не говорил так, как этот Человек (Ио. 7, 46).

Никогда человек и не молчал так, как этот Человек. А если подслушивал Ганан, то понял и он, что семьдесят судий-мудрецов - семьдесят глупцов и он сам - глупец: предал истину на поругание Лжецу, закон - Беззаконнику. Что же делать, - мудрый не знал; знал тот, кого Ганан считал "дураком", слепым орудием воли своей, в кукольном театре пляшущей на невидимых ниточках куколкой. Снова и теперь, на явном допросе, как на тайном, мудрого спас дурак.

XV

Медленно вышел Каиафа на середину полукруга, молча поднял глаза на Иисуса и начал ласково, вкрадчиво, с мольбой бесконечной - бесконечной мукой в лице и голосе:

Ты ли Мессия? скажи нам (Лк. 22, 67).

Что он говорил, никто уже потом вспомнить не мог, не помнил он сам. Но смысл этих слов, должно быть, был тот же, что в словах иудеев, обступивших некогда Иисуса в храме:

кто же Ты? (Ио. 8, 25). - Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты - Мессия, скажи нам прямо (Ио. 10, 24).

Начал и не кончил; вдруг изменился в лице, побледнел, задрожал и возопил не своим голосом так, как будто не он сам, а кто-то из него вопил; дух Израиля, народа Божия, в первосвященника Божия вошел, и в вопле его послышался вопль всего народа - всего человечества:

Богом живым заклинаю Тебя, скажи нам, Ты ли Мессия Христос, Сын Бога Живого? (Мт. 26, 63.)

Этого никто никогда Иисусу не говорил; никто никогда - ни даже Петр, ни Иоанн - Его об этом не спрашивал так. Тот же как будто вопрос давеча задал Ганан, но не так, потому что лгал, и ему Иисус мог не ответить, а Каиафе - не мог, потому что он говорил правду; сам того не сознавая, может быть, - обнажил тайную муку всего человечества перед Сыном человеческим:

Ты ли Сын Божий?

XVI

Медленно тяжело опущенные веки поднялись, замкнутые уста разомкнулись медленно, и тихий голос проговорил самое обыкновенное, человеческое, и самое необычайное, неимоверное из всех человеческих слов:

это Я - Я есмь, ani hu.

То же слово, что там, на белой стене, в красноватом золоте древних, перстом Божиим начертанных слов: "Я есмь Бог, твой, Израиль", "ani hu Jahwe, Isreel", -

Я есмь - это Я, -

говорит Иисус, -

и узрите отныне (сейчас) Сына человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных (Мк. 14, 61).

По-арамейски: tihom bar enascha jatebleijam mina im... ananechon dischemaija13.
Может быть, и здесь, в Верховном суде, так же, как там, в Гефсимании, в толпе Ганановой челяди, - была такая минута, секунда, миг, почти геометрическая точка времени, когда, видя перед собою Человека с тихим лицом, с тихим словом: "Это Я", - все вдруг отшатнулись от Него в нечеловеческом ужасе. И, если бы миг тот продлился, точка протянулась в линию, пали бы все на лица свои, неимоверным видением, как громом, пораженные: "Это Он!" Но миг не продлился, и все исчезло: было, как бы не было14.
В ту же минуту наполнил всю палату раздираемых тканей оглушительно трещащий звук. Первый знак подал Каиафа: легкую, белую, из тончайшего льна, виссона, верхнюю одежду свою разорвал сверху донизу, а потом - и обе нижние, соблюдая с точностью все, по Закону установленные правила: драть не по шву, а по цельному месту, так, чтобы нельзя было зашить, и до самого сердца обнажилась бы грудь, и лохмотья висели бы до полу15. Первый начал Каиафа, а за ним - все остальные. Смертным приговором Подсудимому был этот зловещий треск раздираемых тканей.

Первосвященник же, разодрав одежды свои, сказал: Он богохульствует; на что еще нам свидетели? Вот теперь вы слышали богохульство Его?
Как вам кажется? Они же сказали: повинен смерти (Мт. 26, 65-66).

XVII

Снова связав, отвели Узника из палаты Суда в другую горницу, кажется, в том же доме Каиафы, - место заключения для осужденных.

И некоторые начали плевать на Него, и, закрывая Ему лицо, ударяли Его, и говорили Ему: прореки нам, Христос, кто ударил Тебя? (Мк. 14, 65.)
...И слуги били Его по щекам (Мт. 26, 68).

"Некоторые", τινές, ругаются над ним. Кто эти "некоторые", - в свидетельстве Марка неясно: судя по предыдущему, - члены Синедриона, а судя по дальнейшему, - "слуги"; в свидетельстве же Луки (22, 62), - "люди, державшие Иисуса", - должно быть, тюремщики. Но, если видят господа, как слуги ругаются над беззащитным Узником, и позволяют им это делать, то, может быть, не только по жестокосердию, но и по другому, более, увы, человеческому чувству: судьи, должно быть, не совсем уверенные в правоте своей, хотят доказать ее "от противного".

Если что-либо скажет пророк именем Господа и слово то... не исполнится, то не Господь говорил сие, но сам пророк, по дерзости своей; не бойся его (Второз. 18, 22).

"Я - Сын Божий", - говорил Иисус, и слово Его не исполнилось: если бы Он был Сыном Божиим, то мог ли бы такому бесчестию предать Сына Отец? Значит, Иисус - "Обманщик", "Обольститель" mesith.
Это узнает когда-нибудь Израиль - весь мир и подтвердит приговор судей над Иисусом.
Так же, должно быть, думают и слуги, как господа. Но эти еще мстят Ему за свой давешний страх в Гефсимании: "Что же не умолил Сын Отца представить Ему больше, чем двенадцать легионов Ангелов?" Давешний страх, может быть, прошел у них еще не совсем, и, ругаясь над Ним, сами себе доказывают, что страшиться нечего: одним осязанием ладоней, бьющих Его по лицу, одним звуком пощечин, убеждаются, что это не Сын Божий, а самый бессильный, ничтожный, презренный из сынов человеческих, Богом и людьми отверженный злодей.
"Приняли Его в пощечины", ῤαπισμασι ἒλαβον, "градом на Него посыпались пощечины", сказано у Марка (14, 65) с почти невыносимой, как бы площадной, грубостью. Мог ли так сказать Петр? Кажется, мог. Сколько раз, должно быть, вспоминая об этом, с удивлением - ужасом, понял, наконец, что значит; "обратитесь", στραφῆτε, "перевернитесь", "опрокиньтесь" (Мт. 18, 3); понял только теперь, что "царство Божие есть опрокинутый мир", где все наоборот: чем хуже здесь, тем лучше там; слава Господня - позор человеческий; только на самом темном, черном пурпуре ярче всего горит алмаз.
"Некоторые" над Ним ругались: значит, не все; были, может быть, и такие, что хотели бы плюнуть в лицо не Ему, а тем, кто на Него плевал, а Ему сказать:

помяни меня, Господи, когда приидешь в царствие Твое (Лк. 23, 42).

XVIII

Вдоволь надругавшись над Ним, заперли Его в темницу до утра.
Снова Сын наедине с Отцом; снова молится той же молитвою, как в Гефсимании, и уже иной. Ангелы ее не знают, но, может быть, одно только слово, подслушанное из нее людьми, неизгладимо запечатлено и передано в двух евангельских свидетельствах - Матфея (26, 64) и Луки (22, 69).

...Узрите Сына человеческого, сидящего одесную Силы и грядущего на облаках небесных, - отныне - сейчас, ἂπ᾽ ἂρτι, απο τοῦ νῦν.

Мог ли Он за шесть часов до Голгофы все еще надеяться, что чаша сия пройдет мимо Него - царство Божие наступит "сейчас"? О, конечно, по нашему человеческому разуму, не мог! Если Он и говорит: "сейчас", то уже не на нашем, человеческом языке времени, а на своем, божественном, - вечности: "Прежде, нежели был Авраам, Я есмь" (Ио. 8, 58). То, что во времени будет через века-эоны всемирной истории, - в вечности уже есть "сейчас". Это в кромешной тьме Агонии, - как бы солнце Воскресения уже возвещающий, крик петуха. Но если таков божественный для Христа, Сына Божия, смысл этого "сейчас", то есть у него, может быть, и другой, для Иисуса человека, человеческий смысл. Мог ли Иисус до конца, до последнего вздоха, надеяться? В этом сомневаться, - значит сомневаться в том, что Сын человеческий - Сын Божий. Если до последнего вздоха Сын любит Отца, то и до последнего вздоха надеется. Это - самое невозможное для нас, невообразимое, как бы сумасшедшее, с ума сводящее, но и самое несомненное в Страстях Господних. Те, кто, стоя у креста и слыша последний вопль Распятого:

Или! Или лама сабахтани! -

думают, что Он "зовет Илию":

постойте, посмотрим, придет ли Илия спасти Его? (Мт. 27,46-49), -

не совсем ошибаются: ведь и сам Иисус почти то же скажет или мог бы сказать (это по лицу Его, должно быть, верно угадано) распятому с Ним разбойнику:

ныне же, σήμερον, сегодня - сейчас будешь со Мною в раю (Лк. 23, 43).

Рай - царство Божие. Где - на земле или на небе, во времени или в вечности? Этого Он уже не знает, потому что земля и небо, время и вечность для Него сейчас - одно16.
Но если это будет завтра, на кресте, то, может быть, есть уже и сегодня, на Крестном пути. Атома надежды довольно, чтобы родилась из него вторая Агония, уже неземная, неизвестная нам, невидимая. Видимых - три: первая в Гефсимании, бывшая; вторая, настоящая, - на Крестном пути; третья, будущая, - на Кресте. Видимых три, а невидимых сколько? Этого и Ангелы не знают, но люди могли бы, должны бы знать потому именно, что люди - не Ангелы: как будто Он страдал; страдает и будет страдать не за нас, людей, не с нами, не в нас; как будто Он - не мы. Нет, мы слишком хорошо знаем, как Он страдал; если же не знаем, то потому, что отрекаемся от Него, как Петр; предаем Его, как Иуда.

XIX

"Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо меня", - говорит Он, как дышит, каждый миг, с каждым шагом на Крестном пути, с каждым биением сердца и знает, что в следующий миг скажет: "Но не Моя да будет воля, а Твоя" (Мк. 14, 36). И будет каждое следующее "но" больней, чем предыдущее; глубже, все глубже, пронзительнее жало Агонии впивается в сердце.
Сколько Агоний - сколько ступеней бесконечно нисходящей лестницы в ад? Ниже, все ниже сходит в кромешную тьму. Но, как бы низко ни сошел, горнего света луч везде осияет Его; обвеет везде дыхание Духа - Матери.

Ты - Сын Мой возлюбленный; во всех пророках я ожидала Тебя, да упокоюсь в Тебе, ибо Ты - Мой покой, Моя тишина, -

говорит Сыну Матерь-Дух и в эту последнюю ночь, как в тот первый день служения Господня.

Если я пойду и долиною не убоюсь зла, потому что Ты со Мною (Пс. 22, 4), -

отвечает Матери Сын.
Вот как, должно быть, молился Господь в эту последнюю ночь перед Голгофой, лежа на соломе в темнице, избитый, поруганный, оплеванный.
Очи закрыл, и тише, все тише лицо. Спит? Этого не знают и Ангелы. Но если бы увидела Его матерь земная, то подумала бы, может быть, что и младенцем на руках ее так тихо не спал.