• Смерть богов. Юлиан Отступник (1895)
• Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи (1900)
• Петр и Алексей (1905)
• Павел первый (1906)
• Александр первый (1913)
• 14 декабря (Николай первый) (1918)
• Грядущий хам (1906)
• Иисус неизвестный (1932)

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

По ту сторону Евангелия

Неизвестное Евангелие - Мережковский Д.С.

1932

I
Только благодаря Канону, мы еще имеем Евангелие. Надо было заковать его в броню от скольких вражьих стрел - ложных гнозисов, чудовищных ересей; в каменное русло водоема надо было отвести живые воды источника, чтобы не затоптало его человеческое стадо, не сделало из них, страшно сказать, мутную лужу "Апокрифов" (в новом, конечно, церковном смысле), - "ложных Евангелий"; надо было нежнейший в мире цветок оградить от всех бурь земных скалою Петра, чтобы самое вечное в мире, но и самое легкое - что легче Духа? - не рассеялось по ветру, как пух одуванчика.
Это и сделал Канон. Круг его замкнут: "пятое Евангелие" никем никогда не напишется, а четыре дошли до нас и, вероятно, дойдут до конца времен, как они есть.
Но если воля Канона - не двигаться, не изменяться, быть всегда тем, что он есть, а воля Евангелия - вечное изменение, движение к будущему, то благодаря Канону, мы уже не имеем Евангелия. Вот один из многих парадоксов, кажущихся противоречий самого Евангелия.
Логика Канона доведена до конца в церкви средних веков, когда запрещено было читать Слово Божие где-либо, кроме Церкви, и на каком-либо ином языке, кроме церковного, латинского, так что мир остался, в точном смысле, без Евангелия.

II

Рост человеческого духа не остановился в IV веке, когда движущая сила Духа - Евангелие - заключена была в неподвижный Канон. Дух возрастал, и, слишком для него узкая, форма Канона давала трещины. Вырос дух из Канона, как человек вырастает из детских одежд. Старые мехи Канона рвались от нового, в самом Евангелии бродящего, вина свободы.
Свято хранил Канон Евангелие от разрушительных движений мира; но если дело Евангелия - спасение мира, то оно совершается за неподвижной чертой Канона, там, где начинается движение Евангелия к миру, и мира - к Евангелию.

Истина сделает вас свободными (Ио. 8, 32),

этим словом Господним освящается, может быть, сейчас, как никогда, свобода человеческого духа в движении к Истине - свобода Критики, потому что в яростной сейчас, тоже как никогда, схватке лжи с истиной - врагов христианства с Евангелием - нужнее, чем броня Канона, меч Критики - Апологетики (это два лезвия одного меча для верующих в истину Евангелия).
Тело Евангелия расковать от брони Канона, лик Господень - от церковных риз, так нечеловечески трудно и страшно, если только помнить, Чье это тело и Чей это лик, что одной человеческой силой этого сделать нельзя; но это уже делается самим Евангелием - вечно в нем дышащим Духом свободы.

III

В мнимом противоречии, действительном противоположном согласии, concordia discors, Одного и Трех - Иоанна и синоптиков, заключается, как мы уже видели, вся движущая сила, вечный полет Евангелия. Это и в предчувствии Церкви угадано: Иоанн IV Евангелия - Иоанн "Откровения". Но чтобы не только самому увидеть, - чтобы и другим показать это согласие двух свидетелей - первого - Марка-Петра, и последнего - Иоанна, надо снова свести их на "очную ставку", возобновить нерешенный спор этих двух, как будто противоположных, свидетелей, чего, как мы тоже видели, сделать нельзя, оставаясь в черте Канона; а только что мы делаем шаг за черту, мы уже лицом к лицу с Иисусом Неизвестным Неизвестного Евангелия. Есть ли что-нибудь за чертой или нет ничего - пустота, Киммерийская ночь, тьма кромешная? Страшен и чуден переход евангельской критики за черту Канона, как первого, нашей гемисферы, пловца переход за черту экватора: нового неба новые звезды видит он и глазам своим не верит, не понимает, и долго еще, может быть, не поймет, что это иные звезды того же неба.
Agrapha, "незаписанные" в Евангелии, в Канон не вошедшие, слова Господни - эти, в нашей гемисфере невидимые, таинственно из-за горизонта Евангелия восходящие, того же неба иные звезды. А Южного Креста созвездие - обе гемисферы соединяющий знак - таинственнее всех: "Иисус вчера и сегодня, и вовеки тот же" (Евр. 13, 8).

IV

Многое еще имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить (Ио. 16, 12).

Agraphon и есть это "многое", Им тогда еще не сказанное и потом не записанное в Евангелии.

Много еще других (чудес) сотворил Иисус, о которых не написано в книге сей (Ио. 20, 30).

Это в предпоследней главе Иоанна, и теми же почти словами - в последней:

Многое еще другое сотворил Иисус, но если бы писать о том подробно, то, думаю, миру не вместить бы написанных книг (21, 25).

"Многое сотворил" - значит, и сказал многое. Речь здесь, конечно, идет не о вещественном множестве ненаписанных книг, а о духовной мере одной, в мире невмещаемой Книги, "Ненаписанного Евангелия" - Аграфа.
"Око душевное да устремляется к внутреннему свету открывающейся в Писании, незаписанной истины", - учит св. Климент Александрийский находить Аграф в самом Евангелии.
"Слово Божие говорил Иисус ученикам Своим (иногда) особо (в тайне), и большею частью, в уединении; кое-что из этого осталось не записанным, потому что ученики знали, что записывать и открывать всего не должно", - сообщает Ориген2. И опять Климент: "Господь, по воскресении Своем, передал тайное знание (гнозис) Иакову Праведному, Иоанну и Петру; эти же передали прочим Апостолам (Двенадцати), а те - Семидесяти"3.
Все записанные в Евангелии слова Господни можно прочесть в два-три часа, а Иисус учил не меньше полутора лет, по синоптикам, не меньше двух-трех - по Иоанну; сколько же осталось незаписанных слов! И сколько потеряно, потому что не нашло отклика в слышавших, - пало при дороге или на каменистую почву. Вот из этого-то, может быть, кое-что и сохранилось в Аграфах.

V

"Нам невозможно сказать всего, что мы видели и слышали от Господа, - вспоминает, в "Деяниях Иоанна", Левкий Харин, свидетель II века, может быть, из круга эфесских учеников Иоанна Пресвитера. - (Многие) дивные и великие дела Господни должны быть до времени умолчаны, потому что неизреченны; ни говорить о них, ни слышать нельзя". - "Многое же еще и другое я знаю, чего не умею сказать так, как Он хочет"4.
"Многие тайны Ты нам открыл; меня же избрал из всех учеников и сказал мне три слова, ими же я пламенею, но другим сказать не могу", - вспоминает и Фома Неверный, Фома Близнец, по одному преданию, тоже очень древнему, родной брат, "близнец Христов", didymos tou Christou, "принявший от Него слова сокровенные"5.

Я - Тот, Кого ты не видишь,
чей голос только слышишь...
Я не тем казался, чем был. -
Я не то, чем кажусь,

говорил сам Иисус, кажется, в том же круге Эфесских учеников Пресвитера Иоанна6.

Те, кто со Мной,
Меня не поняли.
Qui mecum sunt,
non me intellexerunt7.

Как подлинно это слово, если не по звуку, то по смыслу, видно опять из Евангелия:

Еще ли не понимаете и не разумеете? Еще ли окаменено у вас сердце? Имея очи, не видите? Имея уши, не слышите? (Мк. 8, 17-18).
Но они ничего из этого не поняли; слова сии были для них сокровенны, и они не разумели сказанного (Лк. 18, 34).

VI

Мы должны помнить, что, прежде чем отлиться в форму, сделаться "Писанием", все Евангелие было "Незаписанным Словом", Agraphon, - расплавленным металлом. Это нам очень трудно себе представить, но без этого нельзя понять, что такое Аграфы, эти через края формы переливающиеся капли все еще кипящего металла; нам трудно представить себе, что между Аграфом и Апокрифом такая же разница, как между Евангелием и Апокрифом (конечно, не в древнем смысле, "утаенного", а в новом - "ложного" Евангелия); трудно поверить, что такие подлиннейшие из подлинных, слова Господни, как "всякая жертва солью осолится" (Мк. 9, 94) и "не знаете, какого вы духа" (Лк. 9, 55-56), не "каноничны", исключены из евангельского текста, принятого в IV веке, Vulgata, но засвидетельствованы древнейшими текстами от 140 г., Cantabrigieneis D, и только, вопреки Канону, через италийские Кодексы (Italocodices), вошли в наш текст8. Так все еще взрывается в самом Евангелии форма Канона кипящим металлом Аграфов.
Чудный рассказ Иоанна о жене прелюбодейной (8, 1-11), - тоже исключенный некогда из Канона Аграф, - в рукописях до середины IV века отсутствует, и еще бл. Августин считает его "Апокрифом", потому что в нем будто бы разрешается женщинам "безнаказанность прелюбодеяния", peccandi immunitas, и "слишком тяжелый грех слишком легко прощается"9. Церковь, вопреки Августину, вопреки Канону, себе самой вопреки, сохранила этот рассказ, не побоявшись милосердия Господня, и хорошо, конечно, сделала.
Вот по таким едва не потерянным для нас жемчужинам видно, какие могли уцелеть сокровища в Аграфах.
Чем бы ни было дошедшее до нас в жалких обломках "Евангелие от Евреев", откуда, вероятно, заимствован и этот рассказ о жене прелюбодейной, - второй ли это Матфей, отличный от нашего, или только первая к нему ступень, или, наконец, совсем от него независимое Иудейское предание, - но если, как это тоже вероятно, "Евангелие от Евреев" появилось, одно из всех, в родной земле Иисуса, Палестине, около 90-х годов I века, почти одновременно с нашим Лукой и Иоанном, то в нем могло сохраниться не менее исторически подлинное свидетельство, чем в тех10. Так, уже целое Евангелие - Аграф.
Около 200 г. Серапион Антиохийский сначала разрешил "Евангелие от Петра", а потом запретил его, узнав, что оно "заражено ересью гностиков"; сразу, значит, не подумал: "Четыре Евангелия, пятого быть не может". Следовательно, в начале III - в конце II века не был еще установлен, в позднейшем смысле, Канон; расплавленный металл Евангелия еще кипел11.

VII

Как дошли до нас Аграфы?
Вероятно, многие древние Кодексы, подобные спасшимся только чудом Cantabrigiensis D и Syrus-Sinaiticus, хранились в монастырских книгохранилищах до конца IV века, когда установлен был Канон (в 382 г., при папе Дамазе), а затем уничтожены. Из них-то св. отцы и черпают Аграфы. Так, Афанасий Синайский пользуется Cod. Sinaiticus, а Макарий Великий - кодексами, хранившимися в киновиях Скетийской пустыни12. Вот почему, в святоотеческой письменности, "неканонические" слова Господни еще не различаются от канонических.
Только вместе с Каноном, родился и рос в веках страх незаписанного в Евангелии, "неканонического", так что в XVI веке протестантский богослов Бэза (Beza), найдя в Лионском монастыре Св. Иринея Codex D, иудеохристианский архетип 140 года, - следовательно, на 250 лет древнее Канона, - со многими Аграфами, так испугался, что отослал его потихоньку в Кэмбриджский университет, с надписью: "Asservandum potius quam publicandum, "Лучше скрыть, чем обнародовать"; там он и скрывался двести лет, как свеча под сосудом.
Эта свеча - Аграф - и в наши дни из под-сосуда не вынута, как следует, может быть, потому что тайны Божьей людям нельзя открыть - сама открывается.
"Лучше оставим в покое все Аграфы", - советует кто-то из свободнейших критиков13; и даже такой великий ученый, как Гарнак, не сомневающийся в исторической подлинности многих Аграфов, - когда дело доходит до "существа христианства", о них молчит, скрывает их, как старый Бэза: "Лучше скрыть, чем обнародовать".

VIII

В конце прошлого века, на краю Ливийской пустыни, там, где был древний египетский город Оксирних (Oxyrhynchos), найдены в одном христианском гробу II-III веков, три полуистлевших клочка папируса, должно быть, от ладанки, которую покойник носил на груди и завещал положить с собою в гроб. Чудом сохранились на этих клочках 42 строки греческого письма, с шестью Аграфами и началом седьмого14. Как знать, не будут ли когда-нибудь найдены и другие такие же, в той же святой земле, о которой сказано: "Сына Моего воззову от Египта" (Ос. II, I)? "Знающим" будут эти клочки дороже всех сокровищ мира.
Эти, только что узнанные - сказанные - слова Господни сдувают с наших глаз, как бы дыханием Божественных уст, пыль тысячелетней привычки - неудивления - главное, что мешает нам видеть Евангелие. Точно вдруг слепой прозревает, видит и удивляется - ужасается. Вот когда понимаешь, что значит:
К высшему Познанию (Гнозису) Первая ступень - удивление. - Ищущий да не покоится... пока не найдет; а найдя, удивится; удивившись, восцарствует; восцарствовав, упокоится15.
Вместо "удивится", по другому чтению: "ужаснется", и это, пожалуй, вернее: ужасу подобно удивление первого, увидевшего иные звезды, пловца16.

IX

Умными будьте менялами,

это слово блаженного Нищего о таких же несчастных, как мы, только маленьких, тогдашних, "биржевых дельцах" и "спекулянтах", уличных "банкирах" (trapezitai, от trapeza, "стол", "прилавок", итальянская banka средних веков - будущий "Банк"), эту Геннисаретскую "соленую рыбку", жадно проглотил наш скаредный век. В подлинности слова никто не сомневается, и, в самом деле, сразу чувствуется она, по слишком знакомой нам из Евангелия, "соленой сухости" арамейских logia17.
Вот, может быть, лучший эпиграф ко всем остальным Аграфам: умными будем менялами, чтобы избежать двух одинаково страшных и возможных здесь ошибок: медь принять за золото, а золото - за медь. Кажется даже, вторая ошибка для таких "менял", как мы, легче первой.

С немощными Я изнемогал,
с алчущими алкал,
с жаждущими жаждал18.

Если бы кто-нибудь спросил Его: "Господи, мог ли Ты это сказать?" - Он, может быть, ответил бы с умной - да, не только с божественно-мудрой, но и человечески-умной, простой, веселой улыбкой: "Ну, конечно, мог! Скажите это за Меня". Вот и указали и хорошо сделали - так хорошо, что не различишь, Сам ли Он говорит, или за Него это сказано.

X

"Кто не несет креста своего и идет за Мною, не может быть Моим учеником", так у Луки (17, 37), - уже стынущий металл, а в Аграфе - еще кипящий:

Кто не несет креста своего, тот Мне не брат19.

Это второе насколько "удивительнее" - "ужаснее" первого, подлиннее, огненнее, ближе к сердцу Господню:

Близ Меня - близ огня; далеко от Меня - далеко от царства20.

Там Высший требует, а здесь просит Равный. И это - как новый огонь на старый ожог; заживет и этот, но не так-то легко, и, может быть, "узнавшему" - "обожженному", как следует, - этого хватит на всю жизнь.
Стоит лишь сравнить эти два слова, - то, записанное в Евангелии, о несении креста учеником, и это, незаписанное, - о несении братом, - чтобы почувствовать, с какой внутренней свободой в передаче подлинных слов Господних достигается недостижимое, чтобы услышать, рядом с человеческим дыханием, дыхание Духа Божьего; чтобы увидеть, как тихо зреет слово Его под Его же взором, - райский плод под лучом незакатного солнца.

XI

Кто видел брата, тот видел Бога21.

- "Господи, мог ли Ты это сказать?" - "Только это Я и говорил всегда".

Радуйтесь только тогда, когда видите брата вашего в радости (в милости Божьей)22. - Брата должно прощать седьмижды семьдесят раз... ибо у самих пророков, помазанных Духом Святым, грешные речи найдены23.

По общему правилу евангельской критики: чем для нас невероятнее, тем подлиннее, - и это подлинно, потому что вторая часть слова, о Духе, "невероятна".

В чем вас застигну, в том и буду судить24.

Трудно поверить, что слова этого нет в Евангелии, так оно памятно-подлинно, может быть, потому, что Им Самим, в человеческом сердце написано. Раз услышав, уже никогда не забудешь этого страшного слова, а если, живя, и забудешь, то, умирая, вспомнишь.

XII

Первое прошение молитвы Господней в Евангелии: "да святится имя Твое", так "пыльно-привычно" для нас, что уже почти ничего не значит; произнося его устами, мы уже не слышим сердцем, как шага своего в пыли. Но Аграфом сдунута пыль:

Да снидет на нас и очистит нас Дух Святой25.

Вынута свеча из-под сосуда, и новым светом озарилась вся молитва. Третье, главное прошение:

Да приидет царствие Твое,

только теперь получает новый, "удивляющий" смысл: это уже не первое, бывшее царство Отца, не второе, настоящее, - Сына, а третье, будущее, - Духа.
Пыль сметена с дороги человечества, всемирной истории, дыханием Духа, и громового шага Его кто не услышит?

XIII

Матерь Моя - Дух Святой26.

Этим таинственным словом-шепотом "в темноте, на ухо", - может быть, только среди избранных, Трех из Двенадцати, начинает Иисус, в "Евангелии от Евреев", рассказ об Искушении (кто, в самом деле, кроме Него, мог бы это знать и рассказать?).
Судя по тому, что слово это внятно если не сердцу, то хоть уху человеческому, только на родном языке Иисуса, арамейском, потому что только в нем слово Rucha, "Дух", не мужского рода, как по-латыни, и не среднего, как по-гречески, а женского, Аграф этот один из древнейших и подлиннейших, арамейских logia. Но что с ним делать, мы не знаем, хотя он и касается основного христианского догмата - опыта - Троицы. Мы не знаем, но, может быть, знают старые старушки и маленькие дети, просто молящиеся Матери,

Теплой Заступнице мира холодного.

Сын говорит всегда об Отце, и только здесь - о Матери. "Семя Жены сотрет главу Змия", - это Первоевангелие, Перворелигию всего человечества - религию Матери - Сын освящает, Новый Завет соединяет с Ветхим - только здесь; только здесь, вне Канона, как будто вне Церкви (но, может быть, Церковь шире, чем ей самой кажется), завершается догмат о Троице: Отец, Сын и Матерь Дух27.
И новым светом, еще сильнейшим, озаряется главное прошение молитвы Господней - о Царстве: первое царство - Отца, второе - Сына, третье - Духа Матери.

XIV

Что такое голод, знает только тот, кто сам голодал; он и поймет, почему "нищие Божьи", эбиониты, молятся о хлебе не совсем так, как мы: не "хлеб наш насущный", а "хлеб наш завтрашний дай нам сегодня"28. Может быть, оба слова одинаково подлинны: кто как может, тот так и молись. Первое, конечно, выше, небеснее; второе ниже, но зато и ближе к земле, милосерднее.
Компасная стрелка христианства, в этом втором слове, чуть передвинулась, или только невидимо дрогнула, и весь климат в христианстве вдруг изменился, тоже передвинулся от полюса к экватору.
Нищим, голодным, так лучше молиться, и этому научить их мог лишь Тот, Кто сам был нищ и голоден: "С алчущими алкал, с жаждущими жаждал".

XV

Ухом одним слушаешь Меня, а другое закрыл29.

Ухом небесным слушаем, а земное закрыли, потому и не услышали:
Просите о великом, и приложится малое; просите о небесном, и земное приложится30.
Кант не знает, но, может быть, знает Гёте, что без Христа, и его бы, "великого язычника", не было. "Что такое культура, Иисус и не слыхивал", - думает Нитцше31, а протестантский пастор Науманн, основатель "христианского социализма", однажды на скверной Палестинской дороге, подумал: "как же Иисус, ходивший и ездивший по таким дорогам, ничего не сделал, чтобы их исправить?" и "разочаровался" в Нем, как "в земном, на земных путях, помощнике человечества"32. Но если мы сейчас летаем через Атлантику, то, может быть, потому, что просили когда-то о "великом, небесном", и приложилось нам это "малое, земное"; и, если снова не будем просить о том, отнимется у нас и это: снова поползем, как черви.

XVI

Только ли на небе Христос? Нет, и на земле:

Камень подыми, найдешь Меня; древо разруби, - Я в нем33.

Им создано все; как же не быть Ему во всем?

Как же говорят влекущие нас к себе, будто Царствие (Божие) только на небе? Вот уличают их птицы небесные, и всякая тварь подземная, и всякая тварь земная, и рыба морская: все влекут нас в Царство (Божие)34.

Вот что значит у Марка:

Был с зверями,
и Ангелы служили Ему (Мк. 1, 13).

XVII

Был среди вас, с детьми,
и вы не узнали Меня35.
Ищущий Меня найдет
среди семилетних детей,
ибо Я, в четырнадцатом Эоне
скрывающийся, открываюсь детям36.

Это знакомый нам, евангельский цветок; но сдута пыль с него, и вновь задышал он такою райскою свежестью, что кажется, - совсем другой, только что расцветший, невиданный.

XVIII

Много в Евангелии горьких, слишком как будто для Христа человеческих, тем-то, однако, для нас и подлинных, слов. Но есть ли горше, подлиннее этого:

В мире Я был, и явился людям во плоти, и всех нашел пьяными, никого - жаждущими. И скорбит душа Моя о сынах человеческих37.

И другое, такое же подлинное, горькое:

Сущего с вами, живого, Меня вы отвергли, и слагаете басни о мертвых38.

Как это страшно похоже на нас!

XIX

Кажется, из ожерелья Евангельских Блаженств выпали две жемчужины и на дороге подобраны нищими:

Должно добру прийти в мир, и блажен, через кого приходит добро39.
Блаженны о погибели неверных скорбящие40.

"Дети" роняют хлеб под стол, и там подбирают его "псы" - "неверные". Вот слово Господне из Корана:

Люди, помогайте Богу, как Сын Марии сказал: кто Мне в Боге помощник? И ученики сказали: мы41.

Людям помогает Бог, - это знают "верные"; Богу помогают люди, - это знают "неверные". Вот почему: "Кто не несет креста своего, тот Мне не брат": "Люди, помогайте Богу", братья - Брату. "Дети" это забыли; помнят "псы". Как же Ему не сказать: "Веры такой не нашел Я и в Израиле" (Мт. 8, 10)?

"Смрад какой!" - сказали ученики, проходя мимо собачьей падали. "Зубы как белы!" - сказал Иисус42.

Это только мусульманская легенда - не Аграф; но кто ее сложил, тот знал о Христе что-то, что-то в Нем любил, чего мы уже не знаем, не любим; точно глазами в глаза Его заглянул и увидел, как Он смотрит на все и чего ищет во всем: уж если в падали это нашел, то что же найдет в живом.
"Смрад какой!" - скажут и о нашей падали, а Он что-то о нашей красоте скажет, - и мы воскреснем.

XX

Иисус - мир да будет над Ним - говорит: мир сей мост; проходи по нем и не строй себе дома43.

Это арабская надпись на воротах рухнувшего моста, в развалинах каким-то монгольским императором, в славу свою, построенного и запустевшего города, в непроходимой пустыне Северной Индии. Слово это, хотя и не подлинно, но, если не ухом, то сердцем, как будто из Нагорной проповеди, верно подслушано. Ветром каким эта пыль Галилейского цветка занесена в Индию, если не Его же уст дыханием - Духом? Скольких сердец, любивших Его, от Него до этой надписи, должна была протянуться огненная цепь! И не значит ли это, что "живой, неумолкающий голос" Его, из рода в род, из века в век: "видели?" - "Видели". - "Слышали?" - "Слышали", - не только в христианстве, в Церкви, звучал, но и во всем человечестве? Не значит ли это, что единая Вселенская Церковь, невидимая, больше, чем кажется нам, - чем, может быть, ей самой кажется?

XXI

Где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди их (Мт. 18, 20),-

вот основа видимой Церкви в Евангелии, а вот и невидимой - на полуистлевшем клочке папируса, найденном на краю Ливийской пустыни, - может быть, гробовой ладанке:

Там, где двое... они не без Бога; и где человек один, - Я с ним44.

Если именно сейчас, как никогда, мы одни, то это - самое драгоценное, подлинное, как бы только что сегодня сказанное, прямо из уст Его услышанное, слово. Каждый из нас не ляжет ли в гроб и не встанет ли из гроба, с этой ладанкой: "Я - один, но Ты со мной"?

XXII

Косточки довольно палеонтологии, чтобы восстановить допотопное животное - исчезнувший мир; звездного луча довольно спектральному анализу, чтобы зажечь потухшее солнце: может быть, и Аграфа довольно будет евангельской критике, чтобы осветить самое темное в жизни и в лице Иисуса Неизвестного.
А сейчас, кажется иногда, и слава Богу, что этого почти никто не знает, что этой Божьей тайны нельзя людям открыть, пока сама не откроется. Самый свежий родник - тот, из которого никто еще не пил: такая свежесть в Аграфах; первый поцелуй любви сладчайший: такая сладость в Аграфах. А все-таки страшно: точно в темноте нам шепчет на ухо Он Сам.
Если Он "всегда с нами до скончания века", то, конечно, не молчит, а говорит, и это всегдашнее слово Его - Аграф. Сердце человека - тоже "незаписанное слово Господне", и того, в Евангелии, может быть, нельзя прочесть без этого.
Тем же будет когда-нибудь Аграф для евангельской критики, чем "досиноптический источник" был для синоптиков, - темным, в светлом доме, окном в ночь Иисуса Неизвестного.
С мертвой точки сдвинется евангельская критика, а может быть, и все христианство, только тогда, когда заглянет за черту Евангелия, туда, где последний свидетель соглашается с первым, Иоанн - с Марком, где вместо четырех Евангелий - одно, "от Иисуса", и где, среди восходящих из-за горизонта, невидимых звезд, таинственнее всех мерцает созвездие Креста - оба неба, дневное и ночное, соединяющий знак:

Иисус вчера и сегодня и вовеки тот же (Евр. 13, 8),

тот же всегда и везде - по сю и по ту сторону Евангелия.

XXIII

Девять зеркал: видимых нами - четыре - наши Евангелия, и пять невидимых: общий для Матфея и Луки, досиноптический источник, Q, "два особых" (Sonderquelle), по одному у каждого из них; нижний слой, A, IV Евангелия, и, наконец, самое темное, близкое к нам, зеркало - Agrapha. Девять зеркал поставлены друг против друга так, что одно в другом отражается: одно зеркало, Марка - в четырех - Матфея и Луки - двух видимых и двух невидимых, и все эти пять зеркал - в одном невидимом - Q; и все эти шесть в двух зеркалах Иоанна - в видимом - В, и невидимом - А; и, наконец, все эти восемь - в девятом, самом глубоком и таинственном, - в Аграфах.
С каждым новым отражением возрастает сложность сочетаний в геометрической прогрессии, что делает простейшую книгу, Евангелие, сложнейшею. Друг в друге отражаясь, углубляют друг друга до бесконечности; противоположнейших светов лучи пересекаются, преломляются, и между ними всеми - Он. Только так и могло быть изображено Лицо Неизобразимое. Если ни для какого другого лица во всемирной истории мы не имеем ничего подобного, то лицо и жизнь Иисуса мы лучше знаем или могли бы знать, чем жизнь кого бы то ни было во всемирной истории.

XXIV

И вот, все-таки: "Vita Jesu Christi scribi nequit, жизнь Иисуса Христа не может быть написана"45. С этой старинною, 70-х годов, но все еще как будто не устаревшею, тезою Гарнака соглашается, в наши дни, Вельгаузен: мы узнаем об Иисусе, даже у Марка, только необыкновенное, а повседневное - откуда Он, кто Его родители, в какое время, где, чем и как Он жил, - нам остается неизвестным46. Но, во-первых, все большее и лучшее знание тогдашней религиозно-бытовой иудейской среды позволяет нам заглянуть и в кое-что повседневное в жизни Иисуса, пусть малое, но важное. Во-вторых, сам Иисус так "необыкновенен", - с этим и Вельгаузен согласится, - что, может быть, неразумно сетовать на то, что и от свидетелей жизни Его мы узнаем больше необыкновенного, чем повседневного. И наконец, в-третьих: только необыкновенное мы знаем об Эдипе, Гамлете, Фаусте (1-й части); о двух последних - по нескольким месяцам, о первом - по нескольким часам жизни, но знание наше так глубоко, что, будь у нас нужный к тому поэтический - пророческий дар, мы могли бы, по этому видимому сегменту, восстановить весь невидимый круг, рассказать всю их жизнь. Только "необыкновенное" мы узнаем и об Иисусе, по крайней мере, по целому году, а может быть, и по двум, даже трем годам жизни Его; почему же мы не могли бы, будь у нас нужный дар, восстановить и по этому сегменту полный круг - всю Его жизнь?
Тезу Гарнака сильнее защищает Юлихер. "Только то, каким Иисус казался первой общине верующих, мы можем знать из Евангелий, но не то, каким Он действительно был; так далеко наш взгляд не проникает: горными высотами - первообщинною верою - замкнут для нас евангельский горизонт навсегда"47. Нет, не навсегда: все "пререкаемые знамения" (Лк. 2, 35), все "недоумения", "соблазны", skandala ("блажен, кто не соблазнится о Мне", Мт. 11, 6), может быть, не только действующих лиц в Евангелии, но и самих Евангелистов, суть трещины в этой, как будто глухой, стене предания: сквозь них-то мы за нее и заглядываем, или могли бы заглянуть, в то, чем Иисус не только казался, но и действительно был.

XXV

К тезе Гарнака, чтобы осталась она и сейчас неопровергнутой, надо бы прибавить одно только слово "нами": нами жизнь Иисуса Христа не может быть написана. Главная здесь трудность познания вовсе не в нашем историческом, внешнем, а в религиозном, внутреннем опыте.
"Первые дни творения, когда земля была расплавлена творящим огнем, так же непредставимы для нас на нынешней охладелой земле, как первичные религиозные опыты, решавшие судьбы человечества", замечает о первохристианстве Ренан, которого едва ли кто заподозрит в излишней церковной апологетике48.
Всякое знание опытно. Но для первохристианства вообще, а для раскаленнейшего центра его - жизни человека Иисуса - тем более, у нас нет опыта, ни количественно, ни качественно равного и соответственного тому, что мы хотели бы знать. Мы себя и других обманываем, рассказывая об этой Жизни, как путешественники - о стране, в которой никогда не бывали.
Кажется, Гёте больше любит христианство, чем Евангелие, и Евангелие - больше, чем Христа, но вот, и он знает, что, "сколько бы ни возвышался дух человеческий, это (жизнь и личность Христа) никогда не будет превзойдено"49.
Два глубоких исследователя и свободнейших евангельских критика наших дней, Гарнак и Буссэ, друг от друга независимо, теми же почти словами, говорят о жизни Христа: "Божеское здесь явилось в такой чистоте, как только могло явиться на земле" (Гарнак). - "Бог никогда, ни в одной человеческой жизни, не был такою живою действительностью, как здесь" (Буссэ)50.
Вспомним также Маркиона Гностика; многое, может быть, простится ему за эти слова: "О, чудо чудес, удивленье бесконечное! Людям ничего нельзя сказать, ничего подумать нельзя, что превзошло бы Евангелие; в мире нет ничего, с чем можно бы его сравнить". Если это верно о Евангелии - все-таки бледной тени Христа, то насколько вернее о Нем самом.

XXVI

Главная трудность для нас, чтобы даже не рассказать, а только увидеть жизнь Христа, в том и заключается, что она ни с чем несравнима. Знание - сравнение; чтобы узнать что-нибудь, как следует, мы должны сравнивать то, что узнаем сейчас, с тем, что знали прежде. Но жизнь Христа так ни на что не похожа, несоизмерима ни с чем, что мы знали, знаем и можем узнать, так необычайна, единственна, что нам ее не с чем сравнить. Весь наш всемирно-исторический опыт здесь изменяет нам и, оставаясь в пределах его, мы должны признать, хотя по-иному, чем Гарнак, что жизнь Христа, в самом деле, непознаваема, "неописуема", scribi nequit.
Если же, вопреки недостатку опыта, мы захотели бы все-таки сделать эту жизнь предметом знания, включить ее в историю, нам пришлось бы, исходя не из верного, хотя и недостаточного опыта, что жизнь Иисуса - воистину человеческая, а из неверного, что она человеческая только, и доводя до конца логику этого неверного опыта, согласиться кое с кем из крайне левых критиков, что жизнь Иисуса - жизнь "сумасшедшего" ("вышел из Себя" - "сошел с ума", как думают братья Его, Мк. 3, 21) или, еще хуже, согласиться с Ренаном, что вся эта жизнь "роковая ошибка", что Величайший в мире так обманул Себя и мир, как никто никогда не обманывал; или, наконец, что хуже всего, согласиться с Цельзом, что Иисус "жалкою смертью кончил презренную жизнь".
Чтобы избавиться от всех этих нелепых и кощунственных выводов, мы вынуждены признать, что жизнь Иисуса - не только человеческая жизнь, а что-то большее - может быть, то самое, что выражено в первых о ней словах первого ее свидетеля Марка-Петра:

Начало Евангелия Иисуса Христа, Сына Божия.

XXVII

Но зная, что у нас самих нет опыта для "Жизни Христа", мы знаем, или могли бы знать, что у кого-то он был.
"Мученики", martyrioi, значит "исповедники", "свидетели", - конечно, Христа. Может быть, они-то и обладают этим нам недостающим опытом; они-то, может быть, и знают о жизни Христа, чего мы не знаем.
Знает о ней св. Юстин Мученик, говорящий римскому кесарю с большим достоинством, чем Брут: "Можете нас убивать, но повредить нам не можете"51. Знает св. Игнатий Антиохийский (около 107 г.), когда, идя на арену Колизея, молится: "Я, пшеница Господня, смолотая зубами хищных зверей, хлебом Твоим, Господи, да буду!"52 Знают и Мученики Лионские, 177 года: если бы так твердо не поверили они, что все частицы брошенного в Рону пепла от их сожженных тел Бог соберет, в воскресение мертвых, и образует из них точно такие же тела, какие были у них при жизни, но уже "прославленные"; если бы жгущий их огонь, терзающее железо не были для них менее действительны, осязательны, чем тело воскресшего Господа, то, как знать, перенесли ли бы они муки свои с такою твердостью, что на следующий день сами палачи, обратившись ко Христу, пошли за Него на те же муки?53
Может быть, для этих "очевидцев", "свидетелей", жизнь Христа озаряется молнийными светами до таких глубин, как ни одна из человеческих жизней; может быть, она для них действительней, памятней, известнее, чем их собственная жизнь.
Все это значит: чтобы лучше узнать жизнь Христа, надо лучше жить; как поживем, так и узнаем. "Знал бы себя - знал бы Тебя", noverim me, noverim te54. Каждым злым делом мы доказываем - "исповедуем", - что Христа не было; каждым добрым, - что Он был. Чтобы по-новому прочесть Евангелие, надо по-новому жить.

XXVIII

"Ты изменяешься, значит, ты не истина", - утверждает Боссюэт неизменность - неподвижность Канона и Догмата55. Можно бы ему возразить: "Ты не изменяешься, значит, ты не жизнь". Вечно изменяется Евангелие, потому что вечно живет. Сколько веков, народов, и даже сколько людей, - столько Евангелий. Каждый читает - пишет его - верно или неверно, глупо или мудро, грешно или свято, - но по-своему, по-новому. И во всех - одно Евангелие, как во всех каплях росы солнце одно.
Кто откроет Евангелие, для того уже все книги закроются; кто начнет думать об этом, тот уже не будет думать ни о чем другом, и ничего не потеряет, потому что все мысли - от этого и к этому. Пресно все после этой соли; скучны все человеческие трагедии после этой "Божественной Комедии". И если наш мир, вопреки всем своим страшным плоскостям, все-таки страшно глубок, свят, то потому только, что в мире был Он.

XXIX

Жуан Серралонга, испанский бандит, подойдя к виселице, сказал палачу: я буду читать Верую, а ты смотри, не накидывай мне петли на шею, пока я не прочту: "верую в воскресение мертвых"56. Может быть, этот разбойник, так же как тот, на кресте, что-то знал об Иисусе, чего не знают многие неверующие и даже верующие исследователи "жизни Христа". Может быть, многие из нас могли бы что-то узнать об этой жизни только так, с петлей на шее.
"В смертной муке Моей, Я думал о тебе; капли крови Моей Я пролил за тебя". Это услышав, можно ли сесть за стол, взять перо и начать писать "Жизнь Христа"?
И псы под столом едят крохи у детей57.
Может быть, многие из нас могли бы подойти к жизни Христа только так: дети уронят - псы подберут.

Был со зверями, и ангелы служили Ему (Мк. 1, 13).

Может быть, и в зверином зрачке лицо Его отражается, как в ангельском, и в обоих Он узнает Себя.

XXX

Как смотреть на Него нечистыми глазами? как говорить о Нем нечистыми устами? как любить Его нечистым сердцем?

Приходит к Нему прокаженный и, падая перед Ним на колени, говорит Ему: если хочешь, можешь меня очистить. Иисус, сжалившись над ним, простер руку Свою, коснулся его и сказал ему: хочу, очистись (Мк. 1, 40-42).

Только так, как прокаженные, мы можем прикоснуться к Нему. Может быть, что-то знают о Нем грешные, чего не знают святые, что-то знают погибающие, чего не знают спасенные. Если тот прокаженный знал, то, может быть, и мы.

XXXI

Есть у нас для этого знания одно, может быть, нам самим неизвестное и нежеланное, но перед веками христианства неотъемлемое преимущество: сходство в одной, религиозно все решающей, точке нашего времени с тем, когда жил Иисус: мир никогда еще не погибал и, сам того не зная, не ждал спасения так, как тогда - и теперь; мир еще никогда не чувствовал в себе такой зияющей пустоты, в которую вот-вот провалится все. Те же и теперь, как тогда, наступающие внезапно муки родов; тот же никем не услышанный глас вопиющего в пустыне: "приготовьте путь Господу!" Та же секира при корне дерев; та же находящая на мир невидимая сеть; тот же крадущийся вор в ночи - день Господень; то же, на грозно-черном и все чернеющем, грознеющем небе, тем же огнем написанное слово: Конец.
Пусть о Конце никто еще не думает, но чувство Конца уже в крови у всех, как медленный яд заразы58. И если Евангелие есть книга о Конце, - "Я есмь первый и последний, начало и конец", - то и мы, люди Конца, к ужасу нашему или радости, может быть, ближе к Евангелию, чем думаем. Пусть никогда не прочтем его, но если бы прочли, то могли бы рассказать "Жизнь Иисуса", как никто никогда не рассказывал.

XXXII

- А мир-то все-таки идет не туда, куда звал его Христос, и как знать, не останется ли Он в ужасном одиночестве? - говорил мне намедни умный и тонкий человек, до мозга костей отравленный чувством Конца, но, кажется, сам того еще не знающий, хотя постоянно уже думающий о Христе, или только кружащийся около Него и обжигающийся, как ночной мотылек о пламя свечи; говорил, как будто немного стыдясь чего-то, - может быть, смутно чувствуя, что говорит просто пошлость. Строго, впрочем, судить его за это нельзя: многие сейчас думают так, - можно даже сказать почти все люди мира сего, отчего эта мысль не становится, конечно, ни умнее, ни благороднее; может быть, думает так и кое-кто из самих христиан, а если молчит, то едва ли тоже от слишком большого ума и благородства.
Спорить с этим очень трудно, потому что для этого надо стать на почву противника, а этого сделать нельзя, самому не оглупев.
Суд большинства признать над Истиной, да еще в религии, кажется, последней и единственной области, этому суду неподвластной; согласиться, что, по приговору большинства, истина может сделаться ложью, а ложь - истиной, - есть ли, в самом деле, что-нибудь глупее этого?

XXXIII

Сколько сейчас людей против и сколько за Христа, мы не знаем, потому что для веры нет статистики; здесь все решается не количеством, а качеством: "один для меня десять тысяч, если он лучший", по Гераклиту и по Христу. Но если бы мы даже знали, что сейчас против Христа почти все, а за Него почти никто, - этим ли бы решался для нас вопрос, быть нам за или против Христа?
Когда я напомнил об этом моему собеседнику, он застыдился, как будто немного побольше, но, увы, стыдом людей не проймешь, особенно в такие дни, как наши.

Сын человеческий, пришед, найдет ли веру на земле? (Лк. 18, 8).

Если Он сам об этом спрашивал, то потому, конечно, что знал сам, что мир может пойти и не туда, куда Он зовет, и что Он может остаться в "ужасном одиночестве". Но вот, все-таки:

Я победил мир (Ио. 16, 33).

В том-то и сила Его, что Он не только раз, на кресте, победил, но и потом сколько раз побеждал и всегда побеждает мир, "в ужасном одиночестве", один против всех. И, если в чем-нибудь, то именно в этом христианство подобно Христу: можно сказать, только и делало и делает, что побеждает одно против всех; погибая, спасается. Вот где не страшно сказать: чем хуже, тем лучше. Только ветром гонений уголь христианства раздувается в пламя, и это до того, что кажется иногда, что не быть гонимым значит, для него, совсем не быть. Мнимое благополучие, равнодушная благосклонность - самое для него страшное. "Благополучие" длилось века, но, слава Богу, кончается - вот-вот кончится, и христианство вернется в свое естественное состояние - войну одного против всех.

XXXIV

Дьявол служит Богу наперекор себе, как однажды признался Фаусту Мефистофель, один из очень умных дьяволов:

Я - часть той Силы,
Что вечно делает добро, желая зла.

Ein Teil von jener Kraft,
Die stets das Bose will und stets das Gute schafft.

В главном все же не признался, - что для него невольное служение Богу - ад.
Русские коммунисты, маленькие дьяволы, "антихристы", служат сейчас Христу, как давно никто не служил. Снять с Евангелия пыль веков - привычку; сделать его новым, как будто вчера написанным, таким "ужасным" - "удивительным", каким не было оно с первых дней христианства, - дело это, самое нужное сейчас для Евангелия, русские коммунисты делают так, что лучше нельзя, отучая людей от Евангелия, пряча его, запрещая, истребляя. Если бы только знали они, что делают, - но не узнают до конца своего. Только такие маленькие, глупые дьяволы, как эти (умны, хитры во всем, кроме этого), могут надеяться истребить Евангелие так, чтобы оно исчезло из памяти людской навсегда, Тот, настоящий, большой дьявол - Антихрист - будет поумнее: "Христу подобен во всем".
Нет, люди не забудут Евангелия; вспомнят - прочтут, - мы себе и представить не можем, какими глазами, с каким удивлением и ужасом; и какой будет взрыв любви ко Христу. Был ли такой с тех дней, когда Он жил на земле?
Может быть, взрыв начнет Россия - кончит мир.

XXXV

Но если даже все будет не так, или не так скоро, как мы думаем, - может ли быть христианству хуже, чем сейчас - не в его глазах, конечно (в его - "чем хуже, тем лучше"), а в глазах его врагов? Может быть, и может, но что из того?
Ах, бедный друг мой, ночной мотылек, обжигающийся о пламя свечи, вы только подумайте: если нам суждено увидеть новую победу над христианством человеческой пошлости и глупости, а самого Христа в еще более "ужасном одиночестве", то кем надо быть, чтобы покинуть Его в такую минуту; не понять, что ребенку понятно: все Его покинули, предали, - Он один, - тут-то с Ним и быть; тут-то Его любить и верить в Него; кинуться к нему навстречу, Царю Сиона кроткому, ветви с дерев и одежды свои постилать перед Ним по дороге и, если люди молчат, то с камнями вопить:

Осанна! Благословен Грядущий во имя Господне!