|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
XXIII
Недалеко от горных теснин Суккос, на границе между Иллирией и Фракией, в буковом лесу, по узкой дороге, ночью, шли два человека. То были император Юлиан и волшебник Максим.
Полная луна сияла в ясном небе и странным светом озаряла осеннее золото и пурпур листьев. Изредка, с шелестом, падал желтый лист. Веяло особенной сыростью, запахом поздней осени, невыразимо сладостным, свежим и, вместе с тем, унылым, напоминающим смерть. Мягкие сухие листья шуршали под ногами путников. Кругом в тихом лесу царило пышное похоронное великолепие.
- Учитель, - проговорил Юлиан, - отчего нет у меня божественной легкости жизни - этого веселья, которое делает такими прекрасными мужей Эллады?
- Ты не эллин?
Юлиан вздохнул.
- Увы! Предки наши - дикие варвары, мидийцы [290]. В жилах моих тяжелая, северная кровь. Я не сын Эллады...
- Друг, Эллады никогда не было, - промолвил Максим, со своей обычной, двусмысленной улыбкой.
- Что это значит?
- Не было той Эллады, которую ты любишь.
- Вера моя тщетна?
- Верить, - отвечал Максим, - можно только в то, чего нет, но что будет. Твоя Эллада будет, будет царство богоподобных людей.
- Учитель, ты обладаешь могучими чарами - освободи мою душу от страха!
- Перед чем?
- Не знаю... Я с детства боюсь, боюсь всего: жизни, смерти, самого себя, тайны, которая везде, - мрака. У меня была старая няня Лабда, похожая на Парку; она мне рассказывала страшные предания о доме Флавиев: она запугала меня. Глупые бабьи сказки все звучат с тех пор в ушах моих по ночам, когда я один; глупые, страшные сказки погубят меня... Я хочу быть радостным, как древние мужи Эллады, - и не могу! Мне кажется иногда, что я трус. Учитель! Учитель! спаси меня. Освободи меня от этого вечного мрака и ужаса!
- Пойдем. Я знаю, что тебе нужно, - произнес Максим торжественно. - Я очищу тебя от галилейского тлена, от тени Голгофы лучезарным сиянием Митры; я согрею тебя от воды Крещения горячею кровью бога Солнца. О, сын мой, радуйся, - я дам тебе великую свободу и веселье, каких еще ни один человек не имел на земле.
Они вышли из лесу и вступили на узкую каменистую тропинку, высеченную в скале, над пропастью. Внизу шумел поток. Камень иногда срывался из-под ноги и, пробуждая грозное, сонное эхо, падал в бездну. Снега белели на вершине Родопа [291].
Юлиан и Максим вошли в пещеру. Это был храм Митры, где совершались таинства, воспрещенные римскими законами. Здесь не было роскоши, только в голых каменных стенах изваяны были таинственные знаки Зороастровой [292] мудрости - треугольники, созвездья, крылатые чудовища, переплетающиеся круги. Факелы горели тускло, и жрецы-иерофанты в длинных странных одеждах двигались, как тени.
Юлиана также облекли в олимпийскую столу - одежду с вышитыми индейскими драконами, звездами, солнцами и гиперборейскими грифонами; в правую руку дали ему факел.
Максим предупредил его об установленных обрядных словах, которыми посвящаемый должен отвечать на вопросы иерофанта. Юлиан, приготовляясь к мистерии, выучил ответы наизусть, хотя значение их должно было открыться ему только во время самого таинства,
По ступеням, вырытым в земле, спустились в глубокую и узкую, продолговатую яму; в ней было душно и сыро; сверху прикрывалась она крепким деревянным помостом, со многими отверстиями, как в решете.
Раздался стук копыт по дереву: жрецы поставили на помост трех черных, трех белых тельцов и одного огненно-рыжего, с позолоченными рогами и копытами. Иерофанты запели гимн. К нему присоединилось жалобное мычание животных, поражаемых двуострыми секирами. Они падали на колени, издыхали, и помост дрожал под их тяжестью. Своды пещеры гудели от рева огнецветного быка, которого жрецы называли богом Митрой.
Кровь, просачиваясь в скважины деревянного решета, падала на Юлиана алой теплой росой.
Это было величайшее из языческих таинств - Тавроболия, заклание быков, посвященных Солнцу.
Юлиан сбросил верхнюю одежду и подставил нижнюю белую тунику, голову, руки, лицо, грудь, все члены под струившуюся кровь, под капли живого страшного дождя.
Тогда Максим, верховный жрец, потрясая факелом, произнес:
- Душа твоя омывается искупительной кровью бога Солнца, чистейшею кровью вечно-радостного сердца бога Солнца, вечерним и утренним сиянием бога Солнца. - Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?
- Боюсь жизни, - ответил Юлиан.
- Душа твоя освобождается, - продолжал Максим, - от всякой тени, от всякого ужаса, от всякого рабства Вином божественных веселий, красным вином буйных веселий Митры-Диониса. - Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?
- Боюсь смерти.
- Душа твоя становится частью бога Солнца, - воскликнул иерофант. - Митра неизреченный, неуловимый, усыновляет тебя - кровь от крови, плоть от плоти, дух от духа, свет от света. - Боишься ли ты чего-нибудь, смертный?
- Я ничего не боюсь, - отвечал Юлиан, с ног до головы окровавленный. - Я - как Он.
- Прими же радостный венец. - И Максим бросил ему острием меча на голову аканфовый венок.
- Только Солнце мой венец! - воскликнул посвящаемый, срывая с головы венок.
Он бросил его на землю и опять произнес:
- Только Солнце мой венец!
Растоптал его ногами и, в третий раз, подымая руки к небу, воскликнул:
- Отныне и до смерти, только Солнце мой венец!
Таинство было кончено. Максим обнял посвященного. На губах старика скользила все та же двусмысленная, неверная улыбка.
Когда они возвращались по лесной дороге, император обратился к волшебнику:
- Максим, мне кажется иногда, что о самом главном ты молчишь...
И он обернул свое лицо, бледное, с красными пятнами таинственной крови, которую, по обычаю, нельзя было стирать.
- Что ты хочешь знать, Юлиан?
- Что будет со мною?
- Ты победишь.
- А Констанций?
- Констанция нет.
- Что ты говоришь?..
- Подожди. Солнце озарит твою славу.
Юлиан не посмел расспрашивать. Они молча вернулись в лагерь.
В палатке Юлиана ожидал вестник из Малой Азии. То был трибун Синтула.
Он стал на колени и поцеловал край императорского полудаментума.
- Слава блаженному Августу Юлиану!
- Ты от Констанция, Синтула?
- Констанция нет.
- Как?
Юлиан вздрогнул и взглянул на Максима, сохранявшего невозмутимое спокойствие.
- Изволением Божьего Промысла, - продолжал Синтула, - твой враг скончался в городе Мопсукренах, недалеко от Мацеллума.
На следующий день вечером собраны были войска. Они уже знали о смерти Констанция.
Август Клавдий Флавий Юлиан взошел на обрыв, так что все войска могли его видеть, - без венца, без меча и брони, облеченный только в пурпур с головы до ног; чтобы скрыть следы крови, которую не должно было смывать, пурпур натянут был на голову, падал на лицо. В этой странной одежде походил он скорее на первосвященника, чем на императора.
За ним, по склону Гэма, начинаясь с того обрыва, где он стоял, краснел увядающий лес; над самой головой императора пожелтевший клен в голубых небесах шелестел и блестел, как золотая хоругвь.
До самого края неба распростиралась равнина Фракийская; по ней шла древняя римская дорога, выложенная широкими плитами белого мрамора, - ровная, залитая солнцем, как будто триумфальная, бежала она до самых волн Пропонтиды, до Константинополя, второго Рима.
Юлиан смотрел на войско. Когда легионы двигались, по медным шлемам, броням и орлам, от заходящего солнца, вспыхивали багровые молнии, концы копий над когортами теплились, как свечи.
Рядом с императором стоял Максим. Наклонившись к уху Юлиана, шепнул ему:
- Смотри, какая слава! Твой час пришел. Не медли!
Он указал на христианское знамя, Лабарум, Священную хоругвь, сделанную для римского воинства по образу того огненного знамени, с надписью Сим победиши, которое Константин Равноапостольный видел на небе.
Трубы умолкли. Юлиан произнес громким голосом:
- Дети мои! Труды наши кончены. Благодарите олимпийцев, даровавших нам победу.
Слова эти расслышали только первые ряды войска, где было много христиан; среди них произошло смятение.
- Слышали? Не Господа благодарит, а богов олимпийских, - говорил один солдат.
- Видишь - старик с белой бородой? - указывал другой товарищу.
- Кто это?
- Сам дьявол в образе Максима-волхва: он-то и соблазнил императора.
Но отдельные голоса христианских воинов были только шепотом. Из дальних когорт, стоявших сзади, не расслышавших слов Юлиана, подымался восторженный крик:
- Слава божественному Августу, слава, слава!
И все громче и громче, с четырех концов равнины, покрытой легионами, подымался крик:
- Слава! Слава! Слава!
Горы, земля, воздух, лес дрогнули от голоса толпы.
- Смотрите, смотрите, наклоняют Лабарум, - ужасались христиане.
- Что это? Что это?
Древнюю военную Хоругвь, одну из тех, которые были освящены Константином Великим, - склонили к ногам императора. Из лесу вышел солдат-кузнец, с походной жаровней, закоптелыми щипцами и котелком, в котором носили олово; все это, с неизвестной целью, приготовлено было заранее.
Император, бледный, несмотря на отблеск пурпура и солнца, сорвал с древка Лабарума золотой крест и монограмму Христа из драгоценных каменьев. Войско замерло. Жемчужины, изумруды, рубины рассыпались, и тонкий крест, вдавленный в сырую землю, погнулся под сандалией римского Кесаря.
Максим вынул из великолепного ковчежца обернутое в шелковые голубые пелены маленькое серебряное изваяние бога Солнца, Митры-Гелиоса.
Кузнец подошел, в несколько мгновений искусно выправил щипцами погнувшиеся крючки на древке Лабарума и припаял оловом изваяние Митры.
Прежде чем войска опомнились от ужаса, Священная Хоругвь Константина зашелестела и взвилась над головой императора, увенчанная кумиром Аполлона.
Старый воин, набожный христианин, отвернулся и закрыл глаза рукою, чтобы не видеть этой мерзости.
- Кощунство! - пролепетал он, бледнея.
- Горе! - шепнул третий на ухо товарищу. - Император отступил от церкви Христовой.
Юлиан стал на колени перед знаменем и, простирая руки к серебряному изваянию, воскликнул:
- Слава непобедимому Солнцу, владыке богов! Ныне поклоняется Август вечному Гелиосу, богу света, богу разума, богу веселия и красоты олимпийской!
Последние лучи солнца отразились на беспощадном лике Дельфийского идола; голова его окружена была серебряными острыми лучами; он улыбался.
Легионы безмолвствовали. Наступила такая тишина, что слышно было, как в лесу, шелестя, один за другим, падают мертвые листья.
И в кровавом отблеске вечера, и в багрянице последнего жреца, и в пурпуре увядшего леса - во всем была зловещая, похоронная пышность, великолепие смерти.
Кто-то из солдат, в передних рядах, произнес так явственно, что Юлиан услышал и вздрогнул:
- Антихрист!
| 
